Сцена с мадмуазель де Сент-Ирем заставила Оливье забыть ревность, он чувствовал только свою первую вину перед женой, на его губах горели поцелуи Дианы, и он спешил стереть их святыми, чистыми поцелуями и ласками Жанны, ему хотелось увидеть ее, прижать к своему сердцу.
Он наказал себя тем, что ни слова не говорил с графиней о происшедшем в Мовере во время его отсутствия, а это было ему очень тяжело.
Неожиданный приезд графа в замок Вири был радостным сюрпризом для Жанны. Оливье, чувствуя себя несколько виноватым, был необыкновенно мил с нею.
Рана господина де Барбантана была серьезна, но после первой же перемены повязки доктор сказал, что ручается за выздоровление, хотя оно пойдет и нескоро. Граф и графиня провели у больного несколько дней и затем уехали в Мовер.
Дорогой граф подробно рассказал жене, почему ему необходимо принять участие в борьбе гугенотов, и передал о назначении, которое ему дали, отправиться с объяснениями к королеве-матери.
Мадам дю Люк несколько раз менялась в лице, слушая мужа, грустное предчувствие сжимало ей сердце, но благородство не позволяло отвлекать Оливье от того, что он считал своим долгом.
— Розы нашего счастья опали до последнего лепестка, — кротко, жалобно прошептала она, заглушая вздох, — теперь мне беспрестанно придется дрожать за вас, милый граф!
— Я надеюсь, что все это кончится лучше, нежели мы предполагаем, — сказал граф, сам не веря тому, что говорил. — Король поймет справедливость наших заявлений, увидит
бездну, в которую толкают нашу несчастную родину фавориты, и послушает нас.
— Нет, Оливье, — отвечала Жанна, грустно покачав головой. — Не обольщайся ложной надеждой! Все это кончится, войной, тем более ужасной, что это война братьев с братьями.
— Война! О, Жанна, ты ошибаешься!
— Нет, не ошибаюсь, Оливье, вот скоро ты и сам увидишь…
— Да почему ты так думаешь?
— Послушай, Оливье, ведь мой отец, граф де Фаржи, был человек со смыслом, не правда ли?
— Еще бы, Жанна! Это был человек обширного ума.
— Ну так послушай, что он всегда говорил… Я так часто слышала это, что невольно запомнила. Слушай внимательно, Оливье.
— Слушаю, дорогая Жанна.
— Франция по своему географическому положению, по климату и нравам — страна исключительно католическая и требует управления одним лицом. Протестанты, сами того не подозревая, подрывают основы монархии, оспаривают факты, уравнивают права и обязанности, зажигают такое пламя, от которого непременно сгорят сами. Они хотят, чтобы в управлении государством приняли участие все, и этим страшно подстрекают алчность и честолюбие.
Как бы ни велика была сила протестантов во Франции, они непременно будут побеждены, потому что страна твердо стоит за свои старинные верования и всем пожертвует, чтобы поддержать их.
Протестантство возможно в гористой Швейцарии, в холодной эгоистической Англии, в туманной Германии, но мы, французы, имеем слишком горячее сердце и живой ум, чтобы протестантство могло быть у нас чем-нибудь иным, кроме незначительного раскола между слабым меньшинством нации. Генрих Четвертый хорошо понял это, он видел, что если не обратится в католичество, так никогда не будет королем Франции. Вот что говорил мой отец, Оливье, товарищ Генриха Четвертого, проливавший кровь в двадцати битвах, богатый опытом, беспристрастно судивший о вещах и людях. Подумай об этих словах, голубчик.
Грустная улыбка скользнула по губам графа, он опустил голову и ничего не ответил.
Целый час они ехали молча. Оба были заняты своими думами. Наконец показался замок Мовер.
— А между тем, милая Жанна, — сказал Оливье, наклоняясь к жене и как будто продолжая прерванный разговор, — честь заставляет меня стать в ряды моих единоверцев, что бы из этого ни вышло.
— Милый граф, — отвечала она с кроткой, грустной улыбкой. — Я далека от мысли отвлекать тебя от твоего долга, ты должен слушаться только голоса своей совести. Девизом одного из твоих предков, мужественно умершего в битве при Пуатье, возле короля Иоанна, было: Вперед! Все ради чести! И ты поступай так же.
— Благодарю тебя за эти слова, милая Жанна, я, признаюсь, боялся сказать тебе о новых обязанностях, налагаемых на меня доверием моих единоверцев.
— Отчего же, милый граф?
— Прежде всего оттого, что это может привести меня к страшным последствиям, о которых я заранее и подумать не смею, но которые вселяют в меня страх за наше счастье.
— Милый Оливье, счастье наше в руках Божьих, без Его воли ничего не случится, мы только орудие в Его руках, которое служит Ему для какого-нибудь великого дела, невидимого для наших слабых глаз и непонятного нашему слишком узкому разуму.
Граф остановил лошадь и минуты две со странным выражением смотрел на жену.
— Что ты, друг мой? — спросила она, вся вспыхнув.
— Ничего, Жанна, — ласково проговорил он. — Я только восхищаюсь тобой. Каждый день я тебя лучше узнаю. В твоей душе скрываются такие сокровища, о которых я и не подозревал, хотя от меня у тебя нет секретов. Где ты берешь все это?
— В своем сердце, мой друг, оно меня учит и мною руководит.
— Да, Жанна, для таких женщин, как ты, сердце всегда лучший руководитель.
— Постараюсь не загордиться от твоих комплиментов, милый Оливье. Но почему же еще ты боялся сказать мне о своих проектах?
— Сейчас скажу, только эта причина очень щекотливого свойства, и я заранее прошу тебя быть снисходительной.
— Изволь, милый Оливье, — весело улыбнулась она.
— Видишь ли, я думал, что тебе, хотя ты и протестантка, не понравится мое намерение служить интересам веры.
— А, понимаю! Оттого что я прежде была католичкой?
— Да, я рад, что ты сама догадалась.
— Ты ошибочно думал, милый Оливье, мы, женщины, вполне отдаемся любимому человеку, мы ведь живем любовью. Так как и хорошее, и дурное у нас всегда доходит до крайностей, мы делаемся горячими католичками или ревностными протестантками, смотря по тому, католика или протестанта любим. Не бойся же, что я стану удерживать тебя, Оливье, — прибавила она с особенным оживлением, — напротив, я в случае необходимости даже буду вызывать в тебе энергию. Видишь, я откровенна. Да будет же воля Божия, мой друг! А я сумею покориться. Ты, вероятно, долго не вернешься?
— Не думаю, разве что вожди обеих партий решатся опять прибегнуть к оружию.
— Это неизбежно, друг мой, протестанты слишком сильны; приближенные Людовика Тринадцатого, управляющие несчастной Францией от его имени, так как он еще очень молод, чтобы управлять самому, боятся их влияния и предпринимают все, чтобы одолеть его.
— Да, Жанна, это правда. Я рад, что ты так прямо со мной говоришь, это дает мне возможность по мере сил послужить своей партии.
— Долго ты пробудешь дома, милый Оливье?
— К сожалению, нет; дня через два придется уехать. Но не бойся, моя дорогая Жанна, в случае, если бы дело дошло до оружия, я прежде всего прибегу к тебе, чтобы оградить тебя от всякой тревоги. У нас, слава Богу, довольно замков, а если понадобится — и друзей, чтобы я без затруднения мог найти тебе надежное убежище.
— Если бы у меня не было сына, милый Оливье, я ни за что не согласилась бы разлучиться с тобой в минуты опасности. Но прежде всего я должна заботиться о своем ребенке, мое сердце делится надвое: большая часть твоя, меньшая — сына…
— Ну, Жанна, так все идет хорошо! — весело вскричал он. — Ты, право, настоящая героиня!
— Нет, мой друг, — кротко отвечала она. — Я только любящая тебя женщина. Не теряй никогда веры в меня, тогда, что бы ни случилось, несчастье не коснется нас.
— О, посмеет оно когда-нибудь подойти к нам! — пылко воскликнул граф.
— Как знать, — прошептала она с грустной улыбкой.
В эту минуту они подъезжали к замку. Их издали увидели. Мост был опущен, и несколько человек стояли на подъезде. Впереди всех была Диана. Граф увидел ее и покраснел. Графиня тоже ее заметила и радостно захлопала в ладоши.