— Вот тысяча пистолей, — сказал он, улыбаясь, — пятьсот вам, а пятьсот на то, что вы знаете. Теперь поступайте и вы так же, но помните, о чем я вас предупреждал; вы можете сильно поплатиться.
— Я не допущу себя до этого, отец мой, — отвечал незнакомец, опуская мешок в карман.
— Когда я получу от вас какое-нибудь известие?
— По всей вероятности, завтра, если мне удастся, отец мой.
— А если нет?
— Тогда через три-четыре дня; но я надеюсь, что мне удастся: я слишком хорошо принял меры.
Монах недоверчиво покачал головой.
— Часто именно те меры и не удаются, которые бывают слишком хорошо приняты, — произнес он. Ну, да что Бог даст! Не забудьте, когда придете еще, всегда спрашивать Лавердюра; это имя незаметнее. Ступайте, дитя мое, и да просветит вас Господь!
Незнакомец поклонился и ушел.
Оставшись один, отец Жозеф улыбнулся своей страшной улыбкой.
— Только женщины умеют затевать интриги, — проговорил он, — этой дело удастся, если я не грубо ошибаюсь; ею ведь руководит страсть. Но что мог ей сделать граф дю Люк де Мовер? Тут кроется какая-нибудь любовная измена… Ба-а! Да что мне до этого! Лишь бы ей удалось!
Капитан с отвращением отошел.
— Уедем, — сказал он, — нам, слава Богу, больше нечего здесь делать.
Через пять минут они с Клер-де-Люнем снова были под арками Королевской площади.
— Ну, что, капитан, довольны ли вы? — спросил, смеясь, tire—laine.
— Я думаю! — отвечал капитан. — Ты дал мне возможность, не раскрывая кошелька, узнать тайну, за которую я не задумался бы заплатить двадцать тысяч ливров!
— Черт возьми!.. Так это очень важная тайна?
— Важнее, нежели ты предполагаешь, приятель. Кстати, не знаешь ли ты адреса нашего друга графа де Сент-Ирема?
— Нет, капитан, но могу узнать, если он вас интересует.
— Не только интересует, Клер-де-Люнь, но я горю желанием с ним подружиться.
— Так не беспокойтесь, адрес будет вам доставлен, капитан.
— Скоро?
— Надеюсь. Что вы осматриваетесь кругом?
— Да хочу знать, куда уехал наш незнакомец.
— И его найдем, капитан, если вам так нужно это.
— Отчего же! Не отпираюсь, что нужно. Клянусь душой, Клер-де-Люнь, ты чудесный товарищ!
— О, капитан, вы мне льстите!
— Да нет же, уверяю тебя, я говорю то, что думаю. Но куда это ты так бежишь?
— Я-то? Обедать; признаюсь, что умираю с голоду. А вы?
— И я тоже. Пойдем вместе, Клер-де-Люнь, и за обедом потолкуем. Хочешь?
— Очень рад, капитан. Куда мы пойдем?
— Parbleu! К Дубль-Эпе. Нигде так хорошо не поешь, как у него.
— А вы любите поесть, капитан?
— Когда придет фантазия. Они посмеялись и ушли.
ГЛАВА IV. В чем состояла легенда таинственного дома
На улице Серизе, в нескольких шагах, от одного великолепного особняка, почти напротив него, стоял дом, очень простой с виду, но выходивший фасадом во двор, а позади имевший сад, за тенистыми деревьями которого его с улицы почти не было видно. Уж много лет тут никто не жил, и дом разрушался, но некому было поправить его.
О нем ходили мрачные легенды. Его называли таинственным домом; жители того квартала, проходя вечером мимо него, дрожали и прибавляли шагу.
Легенда этого дома относилась ко времени последней осады Парижа Генрихом IV, когда бедные жители несчастного города так страдали от голода, что, по словам Соваля, «матери съедали своих детей». К голоду присоединилась еще и чума.
В это время дом, о котором мы говорим, принадлежал одному члену парламента, Добантону.
Как только начался голод, Добантон заперся у себя с семьей, состоявшей человек из десяти мужчин, женщин, детей и четверых слуг; затем окна и двери заколотили, и обитателей дома больше никто никогда не видел. Часто слышались оттуда плач, крики, стоны, потом все вдруг смолкло навсегда…
Прошло много времени; заключили мир; граф Бриссак, парижский губернатор, сдал город королю, и жизнь там вошла в свою привычную колею. Только дом Добантона по-прежнему оставался молчаливым и мрачным.
Два года спустя приехали из провинции родственники Добантонов вступить в наследство имуществом. Дом отворили по постановлению парламента в присутствии комиссара и двух приставов.
Страшная картина представилась вошедшим: везде лежали скелеты; кое-как собрав разрозненные кости, из них составили фигуры шестерых взрослых и четверых детей; куда делись остальные четверо, так и не могли допытаться.
Пораженные ужасом наследники велели опять запереть дом, уехали и больше не возвращались.
С этого времени дом прозвали таинственным или заколоченным.
Прошло несколько лет; брошенный дом почти совсем разрушился под влиянием времени, как вдруг месяца за полтора до того дня, с которого начинается наш рассказ, жители квартала с изумлением увидели множество рабочих, собиравшихся поправлять полуразрушенное здание. Его исправили в две недели.
Раз, в восьмом часу вечера, к нему подъехали телеги с мебелью и закрытая коляска; приехавшие вошли в дом, сейчас же заперев его за собой. Незадолго до восхода солнца телеги уехали пустые, а коляска с теми, кто в ней был, не выезжала больше. Значит, они там поселились. «Кто же это решился опять жить в таинственном доме?« — спрашивали друг друга жители квартала, но никак не могли разрешить этот вопрос, так как никто не видал новых жильцов. Однако мы, пользуясь правом романиста, покажем их читателю.
Прошло часа два после того, как капитан Ватан слушал разговор отца Жозефа с незнакомцем.
В одной из комнат таинственного дома, в хорошеньком будуаре, сидела в шезлонге молодая женщина, утопавшая в волнах кружев; лицо ее было бледно, похудело и осунулось от страдания; она смотрела вокруг, не глядя в сущности ни на что, и из глаз ее текли слезы, которых она даже не отирала; на полу валялась книга, видимо выпавшая у нее из рук.
Это была Жанна дю Люк де Мовер.
Бедняжка была очень несчастна; ее, чистую, целомудренную, судьба так неожиданно поразила в самой горячей, истинной любви.
Но Жанна плакала не о своем погибшем счастье, а о том, которого по-прежнему любила, несмотря на его вину.
По временам она взглядывала на хорошенького белокурого мальчика, уснувшего, играя, у нее на коленях, и из груди ее вырывалось почти рыдание.
— О Господи! — говорила она разбитым от горя голосом. — Он может не любить меня, но сына, его Жоржа! О нет! Он вернется, я знаю, я чувствую это!
На роскошных часах пробило половину восьмого. Почти в ту же минуту приподнялась портьера и мэтр Ресту доложил:
— Его преподобие отец Грендорж.
Священник почтительно поклонился графине и по ее приглашению сел возле на табурет.
Пристально посмотрев с минуту на молодую женщину, он раза три покачал головой.
— Вы опять плакали, графиня, — сказал он тоном ласкового упрека, с сердечным участием в голосе.
— Да, — отвечала она, — не стану скрывать от вас, отец мой. Сил нет удерживаться. Я так страдаю! Эти слезы почти облегчают меня.
— Плачьте, графиня, — слезы утешают, но не падайте духом. Помните, что несчастье ваше незаслуженно, и поэтому плачьте не над собой — вы невинны и чисты перед Богом, — а над тем, который несправедливо обвинил вас в минуту заблуждения, но непременно вернется и снова будет у ваших ног, я убежден в этом; он сам станет умолять вас о прощении, в котором вы ему тем более не откажете, что он много виноват перед вами.
— Отец мой, у меня силы подламываются, я чувствую, что умираю.
— Не надо так говорить, дочь моя; будьте мужественны; Господь посылает вам испытание — значит, любит вас. Вы женщина и мать, следовательно, ваша жизнь должна быть полна самоотвержения и покорности; она принадлежит не вам, а вот этому прелестному ангелу, который спит у вас на коленях.
— Знаю, отец мой.
— Так покоритесь воле Божией. Кто знает, может быть, за вас когда-то будет слишком хорошо отомщено!
— Что вы хотите этим сказать, отец мой?