– Он сказал, будто уважает меня.
– Ну и хорошо.
– Моё положение становится лучше. Господин отметил и одарил меня, его верный друг похвалил меня, у меня есть теперь золото и уважение.
– Этим всем одарил тебя Аллах за терпение.
– Положим, но достоин ли я этих даров? Мне от них ни плохо, ни хорошо. Я их, почему-то, не оценил. Мне и раньше было также как теперь – то есть безразлично.
– Нужно быть благодарным всевышнему за его дары. Ты заслуживаешь их, потому как он ведает всё скрытое на небесах и на земле, и знает то, что ты обнаруживаешь, и то, что скрываешь.
– А всё же мне как-то пусто.
– Выстой молитву, очистись. Скажи: «Поистине, молитва моя и благочестие мое, жизнь моя и смерть – y Аллаха, Господа миров».
– Сделаю.
– По родителям и прошлому не скучаешь?
– Ничего нет, жизнь моя здесь.
– А доволен судьбой своей?
– Живу без тягот.
– Ну и хорошо. Помню, как тебя встретил, каким ты был маленьким и грустным. Чужеземный ребёнок с белёсой кожей, не знающий по-нашему. А потом научился; во всевышнего поверил. Теперь не последний человек, евнух в гареме. Ты же знаешь, что в Стамбуле евнухи велики и властны. И ты власть, пусть малую, но имеешь. И ты на счету. А всё Аллах.
– Я доволен, всё плохое позади, а лучшего и не надо. Буду смиренным в молитве, уклонюсь от пустословия, сотворю очищение, и тем сделаюсь счастлив.
– Ступай…
Мактуб всегда был непреклонен, будто сам знал волю Аллаха. Если кто-то совершал зло, то мулла совершенно отказывался понимать, какие у него были причины, зачем и почему; даже если до того злодей считался им хорошим и праведным, то после не было ему оправданий. Если же кого-то хвалили, это значило, что он действительно был хорош, потому как Аллах не допустил бы почестей нечестивому. Перед ним проходили судьбы, а Мактуб только приговаривал: «Так записано, значит, тому и быть». Он считал себя вправе судить других, хотя и удалился от греха не сотворением добра, а отсутствием зла. И всё иное в жизни, что не попадалось ему, встречал он с тем же смирением. Проповеди его были такими же прямыми и нехитрыми. Да и должны ли быть проповеди другими?
Кирго шёл домой; скоро наступал час молитвы, в котором юноша надеялся обрести спокойствие. В мечети он редко совершал намаз, ибо помнил, как в детстве его не пускали туда, а потом, когда он повзрослел, презрительно оглядывали при входе, как чужака.
5
Пустынную ночь часто рисуют чрезмерно тёмной и загадочной, с большой жёлтой луной на небе и яркими звёздами. Но эта ночь была не такой. Свет теплился где-то близь горизонта; небо было тёмно-зеленым, как необработанный изумруд. На ночном покрывале небес горели маленькие далёкие звёзды. Их еле заметный свет напоминал дырочки в ткани или полотне, через которые пробивается другая светлая сторона.
Кирго молча сидел возле стены. Обитатели гарема готовились ко сну. Гайдэ вышла из комнаты на внутренний двор и села на лавку. Она не заметила евнуха, а тот увидел её и с интересом наблюдал. Она не двигалась. Но вдруг неизвестный инстинкт поразил её – когда чувствуешь на себе чужой взгляд и неосознанно поворачиваешься в его сторону, находишь его без усилья; инстинкт, по-видимому, хищный, оставшийся нам от первобытных времён. И Гайдэ нашла глаза Кирго, юноша смутился, как вор, уличённый в момент кражи, но внешне остался безразличен. Гайдэ поднялась и пошла к нему. «Сейчас нагрубит» – подумал Кирго.
Меж тем Гайдэ подошла и мягко спросила: – Можно я присяду?
Кирго кивнул.
– Очень старый сюжет, – произнесла Гайдэ, обведя глазами внутренний двор.
– Сюжет… – повторил Кирго. – О чём вы? Я не понимаю.
– Сюжет про невольников, про птиц в клетке, который теперь напоминает мне мою жизнь. Он очень старый, а всё равно живёт.
– Раз есть воля, так и неволя быть должна. – Произнёс юноша.
– Конечно, – перебила его Гайдэ, – должна, но почему с нами? Ты ведь тоже здесь в клетке. Я про тебя знаю! Тебя похитили ребёнком, заставили служить. Какое у них было право? Какой им был толк от тебя? Кажется, будто плохие люди творят зло без причины, без выгоды! Только ради какого-то тайного удовольствия.
Кирго хотел обыкновенно сказать, что доволен своей жизнью и большего не требует, но отчего-то не смог.
– Да, – продолжала она, зажав руки между коленями – со мной ещё поступили милосердно. Я из Греции. Там сейчас хозяйничают мусульмане и не скоро ещё уйдут оттуда. Для этого понадобится много жизней и, может, даже одна какая-нибудь великая жизнь, которую знал бы весь мир. Я сиротой жила в доме у дяди, мелкого купца. И как я стала хороша, он решил отдать меня в гарем в качестве подарка, чтобы укрепить лицемерную дружбу. А я… согласилась.