Сейчас трудно припомнить точные слова этого очень длинного письма: я просил у нее прощения, смешивал себя с грязью, говорил, что недостоин ее любви и справедливо приговорен умереть в полном одиночестве.
Тянулись невыносимые дни, но ответ не приходил. Я отправил второе письмо, за ним — третье, четвертое, они повторяли друг друга, и каждое следующее было лишь более отчаянным. В конце концов я решил рассказать ей обо всем, что произошло в ночь после нашего разрыва, не упуская ни одной самой гнусной подробности и даже признаваясь в желании покончить с собой. Мне было совестно прибегать к такому оружию, но все же я использовал и его. Добавлю: описывая свои самые недостойные действия и отчаяние, охватившее меня в ту одинокую ночь напротив ее дома на улице Посадас, я почувствовал к себе сострадание и заплакал от жалости. Рассчитывая, что и Мария испытает нечто похожее, прочитав это, я ощутил некоторое облегчение. И, отправляя заказное письмо, надеялся на лучшее.
С обратной почтой пришло письмо от Марии, полное сочувствия. Мне показалось, отныне возродятся первые мгновения нашей любви, может, и не такие безоблачные, как прежде, но главное в них все же останется: так король — всегда король, даже если неверные и коварные вассалы предали и обесчестили его.
Мария просила меня приехать в имение. Как сумасшедший, я собрал чемодан, схватил этюдник и помчался на вокзал Конститусьон.
XXIV
Станция Альенде была одним из обычных деревенских вокзальчиков, по которому расхаживали несколько крестьян, начальник в одной рубашке и молочница с кувшинами.
Меня разозлили два обстоятельства: отсутствие Марии и присутствие шофера.
Едва я спустился из вагона, он подошел ко мне и спросил:
— Вы сеньор Кастель?
— Нет, — ответил я безмятежно. — Я не сеньор Кастель. — И тут же подумал, что могу проторчать здесь полдня, дожидаясь обратного поезда. Придется все же назвать себя. — Да, — почти сразу же добавил я. — Я Кастель.
Шофер удивленно посмотрел на меня.
— Возьмите, — буркнул я, протянув ему чемодан и мольберт.
Мы пошли к машине.
— Сеньора Мария нездорова, — объяснил он.
— Нездорова! — ехидно прошептал я.
Как хорошо мне были известны эти уловки! Опять захотелось вернуться в Буэнос-Айрес, но теперь к ожиданию поезда прибавлялась еще и необходимость вновь доказывать шоферу, что я не Кастель или если я — Кастель, то вполне нормальный человек. Я быстро взвесил все и решил: и в том и в другом убедить шофера будет непросто. Пришлось сдаться и позволить везти себя в имение. Да и что бы произошло по возвращении? Повторится обычная история — оставшись наедине со своей яростью, возросшей от того, что ее нельзя выплеснуть на Марию, я буду невыносимо страдать без нее, не смогу работать, и все это из-за выдуманной болезни Марии. Я говорю «выдуманная», потому что так и не смог проверить, правда ли это или нет.
Хантер чем-то напоминал Альенде (по-моему, я сказал, что они — двоюродные братья); он был таким же высоким, смуглым, худым, но глазки у него бегали. «Этот человек — безвольный лицемер», — подумал я. Такое заключение было утешительным, по крайней мере в тот момент.
Он встретил меня с ироничной вежливостью и представил худой большеротой женщине, курившей сигарету. У нее был парижский акцент, она называла себя Мими Альенде, была злобной и близорукой.
Господи, что за люди окружают Марию? Может, ей и вправду нехорошо? Мне было так тоскливо, что я почти не замечал присутствия этих двоих. Но, вспомнив вдруг о своем положении, я резко повернулся к Хантеру, чтобы проследить за ним. Когда имеешь дело с подобными субъектами, такой способ дает превосходные результаты.