Хантер внимательно рассматривал меня своими насмешливыми глазами, но мгновенно постарался изменить выражение лица.
— Мария неважно себя почувствовала и прилегла, — сказал он. — Думаю, она скоро спустится.
Я выругался про себя. С этими людьми нужно все время быть настороже; кроме того, я собирался всерьез изучить их образ мыслей, шутки, реакции, чувства, — все это мне понадобится, чтобы получше разобраться в Марии. Итак, я приготовился смотреть и слушать и постарался прийти в хорошее расположение духа. Я уговаривал себя, что лицемерное поведение Хантера и этой палки нравятся мне. Тем не менее я был мрачен.
— Так, значит, вы художник, — сказала близорукая женщина, прищурившись, словно защищалась от ветра в пустыне. Эта гримаса, вызванная желанием лучше видеть (как будто в очках она была бы уродливее), придавала ей еще более наглый и фальшивый вид.
— Да, сеньора, — ответил я в ярости. Я был уверен, что она — сеньорита.
— Кастель — великолепный художник, — пояснил Хантер.
Затем последовал целый ряд идиотских замечаний по поводу моих работ: он хвалил их, используя все формулы, которые употребляли критики после каждой моей выставки — «основательно» и прочее. Не скрою, повторяя эти общие места, он обнаруживал некоторое чувство юмора. Я заметил, что Мими вновь впилась в меня прищуренными глазками, и поежился, вообразив, как она будет говорить обо мне. Все-таки я ее совсем не знал.
— Какие художники вам нравятся? — спросила Мими, точно экзаменатор.
Нет, теперь я припоминаю, она задала этот вопрос уже после того, как мы спустились вниз. Сначала, представив меня этой женщине, сидящей в саду у накрытого к чаю стола, Хантер повел меня в комнату, которая предназначалась мне. Пока мы поднимались (дом был двухэтажным), он объяснял, что здание, с небольшими переделками, сохранило свой прежний вид и осталось таким, каким спланировал его дед, перестроив остов старого дома прадеда. «А мне-то какое дело?» — думал я. Этот парень явно хотел казаться простым и откровенным, хотя непонятно зачем. В то время, как он рассказывал о солнечных часах или о каком-то солнечном устройстве, я размышлял, что Мария, должно быть, в одной из комнат наверху. Заметив мой пристальный взгляд, Хантер сказал:
— Здесь несколько спален. Вообще-то дом достаточно удобен, хотя сделан довольно смешно.
Я вспомнил, что Хантер — архитектор. Интересно, какие строения он называл не смешными?
— Это — бывшая комната деда, а сейчас в ней живу я, — объяснил он, показывая на среднюю дверь напротив лестницы.
Потом Хантер открыл другую дверь.
— А вот ваша, — сказал он.
Он предупредил, что внизу меня будут ждать к чаю, и вышел. Когда Хантер удалился, сердце мое забилось: Мария может находиться в любой из комнат, совсем рядом. Я нерешительно стоял посреди спальни. Вдруг меня осенило — я подошел к стене, отделявшей мою комнату от соседней (не комнаты Хантера), и тихо постучал. Никакого ответа. Выйдя в коридор и убедившись, что вокруг никого нет, я подкрался к двери той комнаты и возбужденно занес руку, чтобы постучать. Однако не осмелился и бегом вернулся к себе. Потом решил спуститься в сад. Я был в полной растерянности.
XXV
Да, мы уже сидели за столом, когда костлявая особа спросила меня, каких художников я люблю. Я рассеянно назвал несколько имен: Ван Гог, Эль Греко. Она насмешливо посмотрела на меня:
— Tiens![2]
Потом добавила:
— Мне не нравятся чересчур выдающиеся люди. Знаешь, — сказала она, повернувшись к Хантеру, — меня раздражают гении вроде Микеланджело и Эль Греко. Величие и драматизм слишком лезут в глаза. Тебе это не кажется дурным тоном? На мой взгляд, художник должен примириться с одним обязательным условием: никогда не привлекать к себе внимания. Ненавижу, когда драматизм и оригинальность становятся навязчивыми. Согласись, стремясь быть непохожим на других, ты в чем-то унижаешь их, доказываешь, что они — лишь посредственность, а это плохой вкус. Если бы я была писателем или художником, то уж постаралась бы, чтобы мои произведения ни в коем случае не привлекали к себе внимания.