— Какое имение? — прошипела она.
— Лос-Омбуэс, — произнес я с ядовитым спокойствием.
После нарочито долгих поисков она вытащила письмо и, держа в руках, стала рассматривать, словно ей предлагали его купить, а она сомневалась в достоинствах товара.
— Здесь только адрес и инициалы, — сказала она.
— А это?
— Какие документы вы можете предъявить, чтобы доказать, что вы и есть автор письма?
— У меня есть черновик, — ответил я, протягивая его.
Она взяла листок, повертела и вернула назад.
— А как установить, что это черновик данного письма?
— Очень просто: вскрыть конверт и сверить.
Она в сомнении помолчала, затем посмотрела на запечатанный конверт и спросила:
— А как мы откроем письмо, не зная, что оно ваше? Я не имею на это права.
Очередь вновь стала возмущаться. Мне хотелось совершить что-нибудь чудовищное.
— Этот документ не годится, — заключила фурия.
— Может, удостоверение личности вас удовлетворит? — поинтересовался я с насмешливой вежливостью.
— Удостоверение личности?
Она подумала, снова посмотрела на конверт и заявила:
— Нет, одного удостоверения недостаточно, потому что на конверте указаны только инициалы. Вы должны будете показать мне, где вы проживаете. Или военный билет, потому что там есть сведения о местожительстве.
Она подумала еще и добавила:
— Хотя вряд ли вы живете в одном и том же месте с восемнадцати лет. Так что необходимо предъявить и отметку о местожительстве.
Я не мог сдержать нарастающую ярость и почувствовал — она распространяется на Марию и, самое странное, на Мими.
— Отправляйте его, как есть, и убирайтесь к черту! — закричал я, поворачиваясь спиной.
Я вышел с почтамта в скверном настроении и даже подумал, не вернуться ли к окошку и не поджечь ли корзину с письмами. Но как? Бросить спичку? Она скорее всего потухнет на лету. Пламя могло бы возникнуть от струйки бензина, но это вызвало бы много осложнений. Во всяком случае, мне захотелось подождать у выхода до конца рабочего дня и оскорбить старую деву.
XXXI
Прождав час, я решил уйти. И впрямь, что я выиграл бы, оскорбив эту дуру? Кроме того, за час я перебрал много аргументов, которые в конце концов успокоили меня: письмо прекрасно написано, и хорошо, что оно попадет к Марии. (Со мной часто бывало такое: сначала я, как дурак, сражался с каким-нибудь препятствием, которое, казалось, стояло на пути к намеченной цели, потом в бешенстве признавал свое поражение и в конце концов мирился с происшедшим, решив, что все получилось правильно.) На самом деле я писал письмо достаточно бездумно, более того, я не был уверен, что многие оскорбления так уж необходимы. Но теперь, возвращаясь мыслями к событиям, предшествующим письму, я вдруг вспомнил сон, который приснился мне в одну из ночей моего забытья: я следил за кем-то из укрытия и видел себя самого, сидящего на стуле посреди полутемной комнаты, где не было совершенно ничего, даже мебели, а за моей спиной стояли двое и переглядывались с дьявольской иронией — одним был Хантер, другой — Мария.
Меня охватила безутешная тоска. Я отошел от двери почтамта и тяжело зашагал по улице.
Вскоре ноги привели меня на кладбище Реколета, к скамейке, что стоит под огромным деревом. Эти места, тропинки и деревья — свидетели наших лучших с Марией минут — постепенно меняли направление моих мыслей. Что, в конце концов, я конкретно имел против Марии? Воспоминания о светлых моментах нашей любви, о лице Марии, ее взгляде, прикосновении рук к моим волосам медленно заполняли душу; эти воспоминания хранились с той же бережностью и осторожностью, с какой берут на руки любимое существо, попавшее в аварию и не выносящее сколько-нибудь резких движений. Мало-помалу тоска сменилась беспокойством, ненависть к Марии — ненавистью к самому себе, а мое оцепенение — потребностью немедленно бежать домой. По дороге в мастерскую я понял, что нужно делать: звонить в имение, говорить с Марией, не теряя ни минуты. Как это раньше не пришло мне в голову?