— Так зачем тебе-то звонили? — спрашивает мама уже куда более своим голосом. Почти приехали.
— За всё надо платить. Мы же с ним общались, — говорит папа. Я знаю, что он хочет сказать. Что это я общалась с кем попало, а теперь ему участковые звонят. Не мне — а ему. Такое вот ущербное «мы»…
— А… что с ним случилось, не сказал? — спрашивает мама.
— Не сказал…
Выходим из автобуса, а у меня такое чувство, что из укрытия выходим. Страшно идти во двор. Страшно узнавать ещё и ещё, раскручивать эту… траурность. Но всё это неизбежно. Непременно, вот прямо сейчас подбежит какая-нибудь тётечка и начнёт во весь голос сокрушаться. Посёлок!
Под домом я с ужасом замечаю четыре таких тётечки (или, как их папа называет, «бабулечки»). И одна из них действительно отрывается от остальных — и на всех парах несётся к нам.
— А вот ты у нас Оксаночка, да? А вот я родственник! — кричит она ещё издали. Вид у неё какой угодно, но не скорбящий, хотя я сразу, конечно, понимаю, чей она родственник. Я даже — не поверите — узнаю её, хотя никогда не видела. Но получается, что видела — тогда, когда мне Курыч её изображал… Голос, плечи, пузо. И даже шелуха от семечки на пальто… Это, конечно, она.
— Такое горе! — сообщает она. — Некому портрэт (она так и говорит — «портрэт») нести!
— Какой… портрэт? — Я не передразниваю, а просто, не подумав, повторяю.
— Сашенькин! Чтобы всё как у людей! Портрэт не родственники несут, а служивцы!
— Сослуживцы, — механически поправляет мама.
— А сослуживец — ты… — вполголоса говорит мне папа.
— А… что случилось? Мы уезжали, и… — бормочет мама.
— Как что? Нету Сашеньки! И матери даже не сообщишь — где эта мать? что это за мать? А что за бабушка? В больницу слегла такая бабушка! Разве это бабушка? А я никто! Да, никто, родственница! И всё на себе потяну!..
Мы киваем, потихоньку смещаясь к подъезду. «Мы поможем… Мы поможем…», — обещает папа…
Дома мама возмущается:
— Парадокс! Очевидная невероятность! Мы до сих пор не владеем информацией. И это в нашем-то посёлке!
— Пусть Ксана спустится к другой сослуживице — и узнает, — говорит папа.
До меня не сразу доходит. Но доходит. К Веснухе…
— Я не пойду! — ужасаюсь я. Как? После того, как я вчера её несчётное количество раз выпроводила?..
— Это ведь не любопытство какое-нибудь, — втолковывает папа. — Отнесись к этому как к делу. Тебя уже попросили нести фотографию, ещё что-то попросят… Надо же быть в курсе!
— Не пойду!
— Посмотрим… — говорит папа.
Я мечусь по квартире, потом устраиваюсь у себя на кровати, — не сидится, снова мечусь… Зачем-то к рисункам кидаюсь (разбирать? смотреть?), на полках своих прибраться пытаюсь (ну это уж вовсе!..)… Вдруг мне приходит в голову, что мне действительно надо знать, как это случилось, — чтобы знать, насколько я виновата. А, может, и вовсе не виновата? Может, это и не на карьере случилось? Может, он под машину попал, с балкона свалился, может, аппендицит, в конце концов, чего только не бывает! В прошлом году старшеклассница от пневмонии умерла. Всех вылечивают, а она… Я спускаюсь на первый этаж.
Долго никто не открывает. Я жду — и не жду. Всё-таки не могу толком определиться, хочу я, чтобы открыли, или нет. Или всё-таки проще будет уйти ни с чем. Ни с чем, а не с тем, что я оттуда узнаю…
Наконец, открывают. Это Веснуха.
Она открыла и молчит, на меня даже не взглянула. Прибежала Дарька и начала тянуть её за халат в комнату — «дём! дём!». Это «пойдём», видимо…
— Ну и что вам на скорой сказали? — догадываюсь спросить я.
— Это ку’вы! — слышу я откуда-то из глубины квартиры (а она мне кажется очень глубокой, прямо пещерой какой-то — может, потому что тёмная такая, может, потому что сыростью пахнет). — Это ку’вы! Что они мне скажут?!
— Дарьку… ещё рвало? — спрашиваю я.
— До пол-т’етьего!
Веснуха продолжает стоять молча, никак не реагируя — ни на меня, ни на Дарьку, ни на голос из «пещеры».
Я набираю воздуху — и:
— Что случилось с Курычём?
— Сго’ел! Нечего было… по этим ка’е’ам лазить! А моя ду’а ведь в него втюхалась! Сама ведь с д’угим, с че’ноглазеньким в’оде гуляла!
Курыч сгорел на карьере, это раз…
Веснуха в Курыча влюблена, это два…