— Садись, — говорит, — каторжанин! — Смеётся. — Надо отметить твоё вызволение из узилища.
Садимся, я набрасываюсь на еду. Потом, хоть и подобревший, спрашиваю:
— Шеф, что ж вы-то не пришли меня защищать? Стоило вам речь сказать, меня бы оттуда с цветами выпроводили.
— С цветами, с пинками, — улыбается. — Возможно, возможно. Но, во-первых, занят был по горло, а во-вторых… во-вторых, думаю, полезно было тебе хлебнуть тюремной похлёбки. По крайней мере теперь знаешь, что к чему. — И смотрит, ого-го, уже совсем иначе — зло, властно, остро! — А то вон ты дылда какой, а всё в пелёнках валяешься. Пора тебе проявить себя.
— В чём? — спрашиваю.
— В борьбе. В борьбе, дорогой. В наше время нельзя стоять в стороне — сшибут. Если мы хотим, чтоб в мире царила справедливость, чтобы кучка богатых не топтала массы бедных, надо за это бороться.
— Как?
— Ты прекрасно знаешь как. Не хотел сам встать в ряды активных борцов, так тебя туда полиция записала. Да, да. Чего удивляешься? На тебя теперь заведено дело — есть фото, отпечатки пальцев, досье, ты опасный смутьян — участвуешь в демонстрациях, избиваешь полицейских, якшаешься с красными вожаками вроде Эстебана, работаешь в адвокатской фирме «Франжье и сын», известной своей деятельностью на ниве защиты противников режима… Видишь, сколько за тобой числится.
— Я у вас уже полтора месяца не работаю, небось другого взяли.
— Работаешь, и, между прочим, жалованье за все полтора месяца тебя ждёт. Я верных друзей в беде не бросаю. — И смотрит на меня укоризненно.
Нехорошо получилось, всё-таки я по-свински говорил с ним.
Помолчали, потом Франжье говорит:
— Тот судья, что твоё дело рассматривал, подлец. Он таких, как ты, ненавидит. Он не имел права тебя и на неделю сажать, не то что на полтора месяца. Самодур!
— Что уж теперь говорить…
— Ну, дело твоё. Я бы так не оставил, но если ты из тех, кто, получив по щеке, подставляет другую, дело твоё.
— Что ж мне, на него в суд подавать, на судью?
— Можно и это, но у них одна шайка, рука руку моет.
Опять молчим. Вступает Гудрун:
— Знаешь, когда мне сказали, я хотела пойти и застрелить этого судью. Шеф еле удержал. Но это и сейчас не поздно.
— Опять ты за своё. По тебе весь суд, включая уборщицу, перестрелять надо.
— Весь не весь, а кое-кого не мешало бы. Но сейчас разговор о другом. Если оставишь всю эту историю безнаказанной, то этот судья такое натворит… Надо его наказать!
— Кого? — Я даже не сразу понял.
— Судью — кого же! Словом, у меня есть план. Мы его подстережём, знаю где, вывезем в лес и там «поговорим» с ним.
— А на следующий день нас арестуют, и он же даст нам по пять-десять лет. Прекрасный план, — смеюсь.
— Не бойся, у меня всё продумано. Ты, я, ещё двое надёжных ребят заходим к нему в гараж, когда он машину вечером ставит. Будем в масках. Свяжем, вывезем в лес, пересчитаем рёбра, а потом позвоним в «Скорую», скажем, где искать.
— Об алиби не беспокойся, — вступает Франжье. — Я и вся контора подтвердит, что весь вечер и часть ночи работали. Готовим сложное дело.
Я перестаю улыбаться. Раз уж не только эта сумасшедшая Гудрун, но и такой умный, опытный, хладнокровный человек, как наш шеф, толкает меня на эту авантюру, значит, это не авантюра, но вполне реальное дело. Вдруг сорвётся — это же тюрьма не на пустяковых полтора месяца, на долгие годы (меня пробирает дрожь). С другой стороны, с каким удовольствием врезал бы я этой жирной свинье, чтоб знал, как расправляться с невинными людьми…
В конце концов они меня всё-таки уговорили. Так завели, что я чуть не побежал, как был, с ножом и вилкой в руках, протыкать того судью.
Теперь, когда я спокойно всё анализирую, я понимаю подоплёку. И эти полтора месяца тюрьмы, и жажда мести, и уязвлённое самолюбие, и то, что говорили Франжье и Гудрун…
И жаркий август, и роскошный ресторан, и дорогой обед, коньяк, вино, музыка.
Всё, что было до того, объясняет. Всё, что было потом, подтверждает. Всё, что будет теперь, убедит…
…Те двое, что поехали с нами, тоже работали у Франжье. Одного я знал — он учился в нашем университете, другого я раньше не встречал. Крепкие мрачноватые ребята, лишнего слова из них не вытянешь. Зато Гудрун что-то разболталась.
Сели мы в её «фиат», доехали до какой-то зелёной пригородной улочки, оставили там машину, перелезли через глухой забор (темно, время — одиннадцатый час вечера, откуда-то Гудрун узнала, что судья вернётся поздно), прошли к гаражу, спрятались там за какими-то ящиками и покрышками, ждём.