Это, почему-то, успокоило Душаева. Сняло все мысли о неудаче, хотя таковые были. Душаев выдохнул, провёл ладонью по коротким волосам, и лишь больше утвердился в своём желании.
- Выходи же, сука. Выходи, грязная крыса...
Душаев всё больше и больше полнился злостью и ненавистью.
- Я стреляю и нет справедливости, справедливее пули моей! - прошептал он, не сводя напряжённых глаз с двери "Экоплюса".
Наконец.
Вот оно.
Рахмат Серкебаев, респектабельный бизнесмен на первый взгляд, вышел из здания "Экоплюса" и направился к своей машине, оправляя дорогое пальто.
Душаев сплюнул и ринулся к нему. Он не скрывался. Это - война. На войне ты убиваешь и ждёшь справедливости. Рахмат не услышал его шагов за своей спиной, поэтому Душаев громко сказал.
- Эй, ты!
Серкебаев обернулся, увидел своего давнего соперника по бизнесу, стоящего перед ним в грязном и драном пальто, ухмыльнулся. Хотел что-то сказать, но Душаев вынул из под полы обрезанную двустволку и направил её в сторону Рахмата.
Небо полыхнуло красным, солнце засветило сначала ярче, а потом тусклее. На несколько секунд сквозь побледневшую синеву проглянула, ставшая гораздо больше обычной, фиолетовая огромная луна.
Но не выстрелил, потому что кое-что понял.
Подошёл к своему врагу и взял его за волосы на затылке: грубо, но затем нежнее. Враг подался ему навстречу. Они поцеловались, сначала мягко и нежно, потом чуть грубее, а затем в исступлении кусая и царапая друг друга. Вцепились зубами, начали рвать себя ногтями, грызть одежду, ботинки, ремни.
Вцепившись своему врагу в плечо, он сделал резкое движение шеей и, расшатывая, ломая свои зубы, всё-таки вырвал кусок одежды с куском мяса. Отпрыгнул в сторону, глотнул, проталкивая откушенное. Не получалось. Тогда он сунул себе в рот кулак и стал проталкивать ткань с мясом дальше, но они застряли в горле и не проходили. Ещё с минуту потоптавшись, пытаясь вдохнуть или проглотить, в конце концов он упал на землю и потерял сознание. Лицо у него посинело.
Его враг посмотрел на него. Подобрал двустволку. Переломил её, вытащил из неё патроны и выкинул. Затем, выломав у лежащего без сознания человека пальцы, он зарядил двустволку ими, сунул её дуло себе в рот и впустую щёлкнул курками. Тогда враг опустился на землю, заплакал и, поцеловав синие губы мертвеца, вынул из двустволки пальцы, снова сунул дуло себе в рот и, не взводя курки, снова нажал спусковой крючок.
Ему разнесло голову.
Фиолетовая Луна вспыхивала тут и там, здесь и не здесь, и то, чего касались её лучи, безвозвратно менялось.
Люди выходили и смотрели в небо, а солнца там больше не было, только луна, что подёрнулась хмурыми, серыми облаками, но выглядела столь восхитительно, что люди плакали, опускались на колени, и молились, не замечая того что в мире что-то умерло и, похоже, безвозвратно.
Что-то изменилось в высях столь высоких, что дотуда не долетела бы никакая ракета, в высях, в которых жили...
Что-то изменилось в низинах столь низких, что дотуда не добурилось бы никакое сверло, в низинах, в которых жили...
Началась эра Фиолетовой Луны.
Первая глава: про человека, мёртвую землю, машину и семейные ценности
В его доме всё стояло на своих местах, ровно там, где и должно стоять. Особенно - фотографии матери и отца. Мать - немного похожая на Веронику Лейк (вы же видели "Оружие для найма"?), только брюнетка. И отец. Большелобый, с залысинами, с радостными глазами (чёрно-белая фотография, цвет не понять), и улыбкой. Две типичные советские фотографии, два портрета. Он каждый день стирал с них пыль. Хотя убираться не очень-то и любил. Просто брал и стирал пыль. С фотографии матери - нежно. С фотографии отца - нет, как обязанность. Так уж повелось. Ты должен любить и уважать своих родителей, какими бы они ни были. Именно поэтому он не выкидывал ни вещи матери, ни вещи отца: благо, что и тех и тех было немного, они занимали отдельный небольшой шкаф.
Затем открывал окно. В комнате сразу становилось свежо. Запах загорода - запах земли. Это всегда запах земли, понемногу ты начинаешь понимать, как на самом деле она пахнет, а пахнет она хорошо. Запах может быть пресный или не очень. А может быть и горьким. Земля же.
Открыв окно, он понял, что запах - другой. Другой столь сильно, что это подвигло его выйти из дома, и припасть на колено, трогая землю рукой.
- Странно. Земля как земля. - когда живёшь один, то приобретаешь привычку говорить вслух самому с собой
Запах странный.
Потому что он был странный.
- Я где-то прочёл, что если чушь странные запахи - это признак рака мозга. Интересно, у меня рак мозга? Было бы... как-то. Рак мозга. Рак мозга. Рак мозга.
Это казалось более логичным, чем верить в то, что с землей действительно что-то не так. Всегда легче осознать, что не в порядке ты, а не всё вокруг. Поэтому он встал с колена, и посмотрел в небо. Раннее утро. Солнце ещё не припекает. Работа в огороде - всё тот же распорядок.
Зашёл в сарай, переоделся в спецовку, и вышел из него уже с лопатой, когда его окликнула соседка. Он поздоровался и спросил в чём дело.
- Как вы думаете, что такое с землёй? - пухлотелая и обрюзглая, за пятьдесят, лицо круглое, типичное славянское лицо. Карие глаза, узкие губы. Несколько золотых зубов. Она растёрла комок земли в руках и сжала его. Пыль проступила меж её пальцев. - Земля гниёт, вы чувствуете?! - сосёдка тряхнула головой и её обвисшие щёки дёрнулись. Это натолкнуло его на мысль о дёргающихся старческих грудях. Впрочем... земля...
И тут он понял. Точно. Именно этот запах. Гниль, гнилая плоть. Как можно было не узнать нечто, столь знакомое, что в своё время пришлось сжечь одежду?
- С чего вы взяли, что она гниёт?
- Не знаю! Но она гниёт! И лёгкая стала совсем! Видите? - она подкинула в воздух землю, что держала в руке. Та рассыпалась: несколько тяжёлых кусков упали сразу, но основная часть оказалась лёгкой, невесомой, она осела медленно и печально, словно пепел.
- Может вам кажется?
Соседка посмотрела оскорблённым взглядом, и ушла. Её ладони так и остались серыми. От земли. Разве земля серая?
Подул ветер. Зашумели деревья. Размеренный шелест успокаивал, навевал спокойствие, как шум крови в ушах. Он перехватил лопату и вышел к грядкам, по дороге пройдя до того самого места. Особенного места. Остановился - тут были густые кусты. Воткнул лопату в землю, приспустил штаны и помочился: обильно, но без удовольствия - по распорядку дня, выполняя некий ритуал.
- Я помню, я всё помню.
Затем снова взял лопату и теперь уже вышел к грядкам.
Мать и отец любили копаться в земле. Люди советской закалки, видевшие в собственной даче какой-то сорт свободы, возможность не чувствовать себя винтиками большого механизма. Покупаемая, меж тем, трудом на благо механизма другого.
- Ведь можно считать огород механизмом, так ведь? Ну... в какой-то мере. Маленькая экосистема. Растения. Животные. Жуки. Червяки. Чем это хуже СССР? А чем лучше. Если бы я знал.
В этом вся ирония одиночества: человек, который хочет быть один, рано или поздно понимает, что совсем один он быть всё-таки не может.