Облизнулась. Ей понравилось.
Поэтому она отошла к печке и достала из–за неё кривой, старый кинжал.
Подошла к человеку. Примерилась. Ударила его кинжалом в грудь. Прямо в сердце.
Как только горячая кровь капнула на пол избушки, та затряслась и задрожала, затрещало дерево, что–то вокруг ухнуло, застучали друг о друга тарелки, и избушка словно бы выросла вверх, но ненамного. Потому что на самом деле она не выросла, а просто распрямила ноги, тощие, костлявые, куриные.
Женщина, достав из–за печки теперь уже топор, начала разделывать человека.
Пока что его история закончилась.
Вторая глава
Много времени прошло с тех пор, когда ей кто–то поклонялся, и как напуганные, но радостные от своих действий люди, водили большие хороводы по ночам, распевая тягучие песни, призывая весну и прогоняя Её.
Она относилась к этому с пониманием…
К ней очень, очень давно никто не приходил. А ведь когда–то они шли к ней часто, в домик на столпах, окуренных душистым чернобыльником, чтобы просить совета, или перейти.
Вот и этот.
Этот тоже пришёл, чтобы перейти.
Она ела его жадно, точно так же жадно, как воткнула в него нож. Не подобает для той, кем она являлась, конечно, действовать так, как действуют обычно люди, но, много, слишком много времени прошло, она вдоволь успела познать забвение, вдоволь насмотрелась на летящие мимо самолёты, проезжающие мимо машины, проходящих мимо людей…
Поэтому, когда человек пришёл к ней и сказал, что хочет пойти в город, она однозначно истолковала это так, как было удобно ей.
Сперва она омыла жертву, подготовив его к погребению.
Потом накормила, он и сам не заметил, что ел серую гниль.
А после воткнула нож в сердце.
Разделывая его тело, она жалела лишь о том, что пришедший оказался слишком слабосилен и не сгодился для того, чтобы с ним возлечь. Этот образ, молодой, сильный, возбуждал, и она это знала.
Но человек оказался слаб, хотя и сгодился в пищу.
С убийством человека из него ушла его сущность, и пока что её история закончилась; что же до оставшегося тела, то тут древняя начала действовать.
И это, конечно, заняло дни.
Она сняла с человека кожу, и поставила её вымачиваться в дубовой кадушке.
Она срезала с костей мясо, и часть поставила жариться, а гораздо больший остаток положила в бочку, пересыпав крупной солью, крепко запечатав, оставив до лучших времён.
Она достала из человека лёгкие, почки, печень, селезёнку, поджелудочную железу, мелко порубила их, смешала с горькой травой и с душистыми лепестками, зашила это в желудок человека, а потом желудок поставила в духовку, где он томился несколько часов.
Она вынула из человека мозг, промыла его и поставила отмачиваться в ледяной воде.
Она выковыряла глаза и съела их сразу.
Она отрезала ему гениталии и тоже съела их, они были почти без силы, но с остатками чего–то в них, что имело вкус, остатки страсти, остатки мужского?
От человека ничего не осталось, он стал едой, он стал землёй, он стал травой, он стал содержимым выгребной ямы, и никто уже не смог бы сказать, что человек вообще когда–то был, кроме его отца, конечно же, и её.
Она не забыла человека, как забывала миллионы тех, кто приходил к ней до.
Хотя она была очень древняя. Всё проходило и всё менялось, но не менялась лишь она, живущая между мирами, пропуская туда и выпуская оттуда приходящих к ней людей.
Время шло, и понемногу, не слишком долго, но и не быстро тоже, мясо человека закончилось, осталось лишь несколько кусочков костей, да череп и его волосы. В остальном человек полностью стал землёй, стал водой, стал…
Тем не менее, кое–что всё–таки произошло, когда женщина убила человека.
Когда нож вошёл ему в сердце, где–то далеко, в степях, полных скелетов мёртвых кораблей, полных обжигающей соли, проснулся старик.
С момента, как человек ушёл со дна высохшего моря, прошло достаточно времени, чтобы старик его почти забыл. Он всё так же странствовал, не зная, куда и зачем идёт, довольствуясь лишь воспоминаниями о том, что где–то там, дома, его часто били за слабость и старость, и лучше уж одному, чем с такими родственниками
Вокруг всё так же была соль, была мёртвая земля, были старые корабли, в которых кто–то жил. Иногда они пускали к себе старика, поили, кормили и он уходил.
Некоторые пускать не хотели.
Порой старику доставалось. Но он, тощий, с жидкой бородёнкой и смуглый до черноты, переносил все удары совершенно без вреда. Как старый конь, которого если и можно забить до смерти, то лишь оглоблей в голову, а кнутом — бесполезно.