Я была у них в гостях; их дом находится в квартале Кечиорен, где живет простой люд. Они угощали меня настоящей турецкой едой, незатейливыми и очень вкусными блюдами и я подивилась, с каким врожденным, поистине царственным достоинством Гюллюшах пригласила к скромному столу. А потом в комнате для гостей, сидя на лавке, которая стояла у стены и была покрыта подушками и цветным ковром, я слушала игру человека с вдохновенным лицом пророка.
В его глазах появляется религиозная сосредоточенность, когда он берет в руки свой саз. Под его пальцами течет монотонная восточная мелодия. Из его уст вырываются слова — не то речитатив, не то песня. У Ихсани сильный, грудной, низкий голос. Вас поражает гармония слова и звука, богатство репертуара этого прирожденного артиста, которого нельзя назвать и самоучкой, потому что он никогда не учился ни писать стихи, ни сочинять музыку. Он выучился записывать слова, но записать музыку не может. Он помнит наизусть все свои разнообразные по мелодии и по тематике стихи-песни. Особенно изысканны курдские любовные напевы. В них воспевается любовь крестьянского юноши, рассказывается о несчастной судьбе крестьянской девушки, похищенной сыном ага. Они выражают жалобу рабочего, который не мог найти работу и исповедался поэту. Сменяются ритмы песен, но лицо Ихсани сохраняет неизменно вдохновенное выражение. После каждой песни он ритуальным движением, как это испокон веков заведено у анатолийских бардов, целует свой саз. И даже после такой песни, которая не только не имеет ничего общего с религией, но и является как бы спором человека с богом. «Почему я должен умереть, а ты не умираешь?» — обращается он к аллаху, а в конце песни говорит: «Я теперь понял: потому, что надо мной есть бог, а над тобой бога нет, поэтому ты бессмертен».
Разнообразие сюжетов его песен — это своеобразное мерило творческого пути Ихсани. До 1960 года он, как когда-то придворные трубадуры, воспевал сильных мира сего. Он был тогда модным ашиком, к нему благоволил президент Баяр. Его использовала тогдашняя правящая верхушка в своих политических целях. Но длилось это недолго. Не без влияния интеллигентной элиты, которая взяла его под свою опеку, Ихсани вернулся к своей собственной тематике — к стихам о народе и для народа. Он стал певцом обездоленных рабочих, но главное — обездоленных крестьян. Последняя книжечка его стихов называется «Агали дюнья» — «Мир принадлежит ага».
Ихсани
Только сейчас его талант засверкал по-настоящему, он становится оружием в политической борьбе между силами реакции и силами прогресса в стране. Его сочинения приобрели широкую популярность, особенно в кругах студенческой молодежи. Он часто выступает публично и на сцене держится так же естественно, как дома. Он сам объявляет о своих песнях и очень быстро устанавливает контакт с залом. Со сцены в зал бегут страстные слова его поэмы «Якындыр» («Это близко»). В мощном ритме, как будто топают тысячи ног, исполняется песня о том, как уже близка та минута, когда угнетенные и обездоленные предъявят счет за — свои страдания и изберут свой собственный меджлис, меджлис людей с натруженными руками. Он исполняет эту песню под несмолкаемые аплодисменты, как и песню «Балта» («Топор») — как бы разговор с крестьянином, который точит топор, чтобы расчистить себе путь к борьбе за свои права.
За эти песни счет предъявили власти. В начале 1966 года поэта привлекли к суду за пресловутую коммунистическую деятельность. Бородатый трубадур явился в суд с сазом, с которым никогда не расстается; с ним вместе пришли его жена и двое сыновей, они тоже держали в руках сазы. «Я всего лишь народный поэт, — отвечал он в суде словами своего нового стихотворения, — моя вина состоит лишь в том, что я пою песни». Несмотря на это, Ихсани приговорили к тюремному заключению. Однако через пару месяцев суд высшей инстанции освободил его, не найдя в его творчестве состава преступления. К сожалению, в тюрьме остригли его пышную шевелюру и бороду.
Но борода начала потихонечку отрастать, а Ихсани — продолжает служить своим самобытным талантом турецкому народу.
ПОБЕДА НАЗЫМА ПОСЛЕ СМЕРТИ
Я не собираюсь говорить о творчестве Назыма — на это мог бы решиться только литературный критик. Но как не посвятить в работе о Турции специальной главы этому великому турецкому поэту, который принадлежит к авангарду мировой поэзии нашей эпохи?
Его поэзия, которая питалась народным творчеством, особенно близка нам, полякам. Он был правнуком участника польского восстания Константина Боженцкого, который нашел себе убежище в Османской империи и под именем Мустафы Джеляльэддин-паши прослыл храбрым военачальником и автором исследования по истории турок…
Начальный жизненный путь Назыма был типичным для отпрыска благородной фамилии. Первое потрясение для поэта — это поражение Турции в мировой войне 1914 года и зарождение кемалистского освободительного движения. Молодой слушатель Стамбульской военно-морской школы прошел пешком по своей Анатолии, чтобы примкнуть к народным отрядам Кемаля, которые должны были принести Анатолии свободу.
Рожденная их борьбой Турецкая Республика не стала предвестником освобождения бедных анатолийских масс. С того времени вся деятельность Назыма — и политическая и литературная — тяготеет к левому движению. В стране усиливаются репрессии. В 1938 году, накануне второй мировой войны, Назым в разговоре со слушателем военной школы высказался об опасности фашизма, и этого было достаточно, чтобы приговорить его к пятнадцати годам тюремного заключения за якобы имевшее место «подстрекательство к бунту в армии». Главное доказательство — найденные при обыске в школе сборники его стихов… С этого года начинается «голгофа» поэта. Он узнает вкус тюремного хлеба во многих тюрьмах разных турецких городов. С ним происходит беспрецедентная история: через несколько месяцев после окончания первого процесса над сидящим в тюрьме поэтом начинается новый суд на том основании, что его стихи читали также и младшие офицеры флота. Его приговаривают еще к пятнадцати годам тюремного заключения. Суд нац Хикметом был классическим примером судебной расправы. «Это был показательный процесс для устрашения» — напишет в своих воспоминаниях товарищ Назыма по тюрьме — Айдемир. А адвокат поэта Назихи в одном из своих интервью назовет Назыма «козлом отпущения».
Большую часть своего заключения Назым просидел в Бурсской тюрьме. Здесьим написаны прекрасные стихи, проникнутые горячей любовью к Анатолии, к простому турку, солидарностью с его борьбой. В тюрьме он закончил эпопею «Человеческая панорама» и дал миру наипрекраснейший образец любовной лирики «Письма к жене». Стихи погребенного заживо поэта, проникнутые, несмотря на преследования, нескрываемой радостью жизни, ободряют его товарищей по несчастью.
Война подходила к концу, а Назым все еще оставался за решеткой. Однако его стихи, передававшиеся из уст в уста, стали известны не только в Турции, но и в других странах. Повсюду поднимались голоса за пересмотр приговора. Дело Хикмета сравнивали с делом Дрейфуса. Эти требования особенно усилились после победы над гитлеризмом. Во Франции создается Комитет за освобождение Назыма во главе с поэтом Тристаном Тцара. Но турецкие власти остаются глухи к протестам. В 1950 году Назым в знак протеста объявляет голодовку, во время которой он похудел на 18 килограммов. Тогда же, в 1950 году Назым награждается Международной премией мира и избирается членом Бюро Всемирного Совета Мира.
Под давлением общественности турецкие власти в конце концов пересмотрели свое решение. Больной и ослабевший от голодовки Назым в 1950 году выходит на свободу. Однако преследования продолжаются. Его окружают шпиками, которые не спускают с него глаз. Больной Назым получает повестку в армию. И хотя у него офицерское звание, его хотят призвать как простого солдата, чтобы выслать в отдаленную местность на востоке страны и там под любым предлогом безнаказанно расправиться с ним. Такие прецеденты уже были, и Назым понимал, чем это ему грозило. Тайно покинув Турцию, он приезжает в 1951 году в Советский Союз. Он часто бывает в Варшаве. Много путешествует вообще. Пишет стихи, полные тоски, полные любви к своему народу, к своей земле.