Но далеко разошлись друг от друга русские деревни, все меньше изб выбегают посмотреть на свое отражение, и красота отзывается болью, как если бы весь этот ненаглядный день в облаках, птицах и водах о чем-то молил твое сердце, заранее зная, что не удержит тебя.
Мы сбегаем в города, в мертвую тесноту спальных районов, в соревновательное щегольство столиц, где прекрасные храмы собирают прекрасные хоры, где блестящие мастера пишут блестящие иконы, где просвещенные батюшки говорят просвещенные проповеди. Мы крестим своих детей в домашних тазах, софринских купелях, мраморных бассейнах, озерах и реках.
Мы складываем умные общины, издаем прекрасные религиозные журналы, созываем «горячие» соборы и даже создаем религиозные партии. Но все отчетливее понимаем, что «в рабском виде Царь Небесный исходил, благословляя» не эту землю. Не наши мегаполисы и растратившие свет и радость редеющие деревни. Даже не наши состоятельные монастыри, заходя в них только в пору становления, в годы начальной нищеты и разрухи, пока братия держится молитвой и духом. Мы еще слышим эхо той речи и того молчания и иногда узнаем их в высоких июньских днях посреди опустевших деревень и заброшенных кладбищ, но уже узнаем с вполне книжным удовлетворением, как лестную цитату. И кажется, нам больше всего не нравится в тех тютчевских строках именно это — «в рабском виде».
Не прошли даром революционные гордые прописи «рабы не мы, мы не рабы» или «рабы немы»; мы-то, мол, очень даже разговорчивы и вполне умело пользуемся свободным словом.
В истории вообще ничего просто так не проходит, несмотря на печальное утверждение Гаврилы Романовича Державина, что «река времен в своем течении уносит все дела людей…»
Нет, воды этой реки только подставляют грядущему зеркало, чтобы будущее училось отражаться в них без постыдного повторения, узнавая родное, как юность в старости.
В «реке времен» не будет слышаться отчаяния, только если мы однажды догадаемся, что вечность не бездонная яма, пожирающая несчетные поколения, а дар дня, полного света. И каждое новое поколение есть малая черта общего Лика, единого Образа, который не дан нам Богом в завершении, а создается в сорадовании и сотворчестве с Ним. Мы идем в истории не вперед, а как круги по воде — во все стороны, пока не займем границы мира. Или, вернее, как кольца на дереве — где уже, где шире в зависимости от плодоносности веков, каковая уж зависит от нашей свободной воли. Историческая усталость иногда провоцирует нас повторить какую-то часть пути, которая была плодотворной, но Господь не зря зовется Творцом. Он — Создатель во всякий час и ждет от нас того же. Он не принимает пусть даже и лестного, но повторного шага, пусть внешне уверенного, но механического, бездумного, когда мы страшимся посмотреть на глубину результата.
Я думаю об этом в благословенный день конца июня в северо-западном углу России перед необозримой гладью озера, которое нежит в себе синеву небес со всеми облаками, и перебираю, перебираю в памяти счастливые поездки к истокам родной веры, в страну, которую мы менее всего отождествляем с этой верой. Она ворвалась в мое сердце случайно. Как случайно в человеческой жизни все — от часа рождения до часа смерти. Византии просто пришла пора, а уж какие там столпились обстоятельства и как они выстраивались — это забота дней, не суть.
Наверное, что-то стало слабнуть в моем христианском стоянии. Появилась не то чтобы усталость, а привычка. И не знаешь даже, как сказать про нее — про странную и пугающую обыденность. Про то, что при причастии сердце не горит. Про то, что у тебя уж будто и не вера, а одно умозрение, которое ты при случае легко изложишь и даже сомневающегося брата ободришь, а только прежнего тревожного чувства, в котором мешались полет и сомнение, сухой жар и слезы, готовность и ясность, уже в себе не почувствуешь. Надо возгревать себя чтением, множить книги. На минуту окрепнешь, вспыхнешь от точного примера, от глубокой чужой мысли, сильного образа — и опять под защиту привычки.