Опять пленяла дорога. Опять проплыла прекрасная Гексу, и вновь на нее нельзя было наглядеться. Дорога искушала вспомнить о крестоносцах Третьего крестового похода, шедших этим путем освобождать Гроб Господень, о несчастном герое и инициаторе движения на Восток — 67-летнем Фридрихе Первом Барбароссе, который утонул здесь, уступив славу освободителя Ричарду Львиное Сердце, о чем извещала памятная доска на площадке под высокими соснами.
Одним из участников поездки был извлечен на свет Божий сентиментальный немецкий панегирик отважному Фридриху, чье пламенное сердце навсегда остудила эта вода. Мы уже говорили, проезжая здесь в первый раз, о странной привычке великих полководцев покорять сильные реки. Александр простужается в водопаде Тарса, Фридрих тонет в Гексу. Господь вразумляет своих слишком удачливых до времени детей, что их власть не беспредельна и что как только они посягнут на Господне творение, им возвращается вся человеческая малость.
Высокие разговоры о благородстве порыва крестоносцев к освобождению от «неверных» христианских святынь скоро прервались мыслью о том, что хорошо бы о величии устремлений спросить у Александра Ярославича Невского. Он предмет знал и встречал «благородных гостей», облаченных в белые одежды, уверенной силой меча и простого нательного креста, который не выставлялся в демонстративные символы. И поневоле припоминалась ограниченная и злая терминология советских энциклопедий, которые спрямляли свои суждения до грубости, называя Крестовые походы переодетой формой захватничества. Но как тут не признать, что Четвертый поход заканчивается не у Гроба Господня, а в Константинополе, и сразу понимаешь: возвышенные гимны поэтов таят на глубине сухие расчеты властителей. За три дня грабежей освободители-захватчики уничтожили и похитили сокровища, составлявшие славу мира. Империя была разделена, как лакомый кусок, не имеющий к Европе никакого отношения. Терновый венец Спасителя венецианцы, похитившие бронзовую квадригу, которая и теперь венчает главный портал собора Св. Марка, продают (!) Людовику Святому. Поневоле перестанешь понимать значение слова «благородство». Церковь Христова грабит Христову церковь и не слышит в себе горя гражданской войны, прикрываясь разностью языков и окончательно разрывая церковную завесу, как в час распятия Спасителя. Впрочем, об этом еще придется горько сокрушаться, если судьба приведет в Константинополь, а пока мы только препираемся у памятной доски Барбароссы и никто не вспомнил, что Фридрих шел со своими воинами против вот этих самых «неверных», которые теперь владеют страной и исповедуют враждебную полководцу веру.
Вот, однако, и памятная доска. Здесь подчеркнуто чтут Барбароссу. Но разве наши гостеприимные хозяева любовью движимы, подлинным интересом и уважением? Нет, просто эта земля предпочитаема и давно обжита немецкими туристами — для них и предусмотрено. Вот и Барбаросса вынырнул из Гексу и, побросав крестоносные идеи, занялся экономикой.
Дорога между тем торопится показать все свои чудеса. Нежные, почти русские краски осени сменяются седыми оливковыми рощами, которые издали бедны и сухи и кажутся совсем не отвечающими полному музыки сочетанию «оливковые рощи». Апельсиновые сады теснят опустевшие виноградники. На горизонте маячат голые скалы, как величавые престолы для циклопических жертвоприношений или постаменты под незримые, еще не рожденные слабым человечеством поднебесные статуи.
Последняя сухая, выжженная долина осталась позади, и автобус напрягся, так что усилие передалось и нам, и по сторонам стало страшно смотреть. Дорога оказалась вычерчена прямо под колеса, без запаса, и на бесконечных поворотах, когда отрезка дороги хватает только на длину автобуса, он все время висел над бездной под съежившееся молчание женщин и слишком бодрые голоса мужчин. Наш киргизский гид изо всех сил отвлекал внимание от окон рассказами о милой Киргизии, о паломничествах в Мекку, о побратимстве турецких и немецких семейств. Каждая семья учится у другой лучшему и тем растет душой и постигает законы взаимного терпения и понимания.
Так и добрались. И увидели далеко внизу, где летали ласточки, ленточки шоссе в долине, и крошечные села, покрытые облаками, и тусклую в синей дымке нитку Гексу. И сразу озябли. После почти летнего зноя внизу здесь было градусов двенадцать. Мы скоро забываем школьную географию, даже учителя этого предмета, и вспоминаем, что в горах холодно, только когда уже ничего нельзя исправить.