И красота, и сияние пергамского дня стали не в радость.
Живые и мертвые
Мы спустились в равнинную Фиатиру. Солнце, молодые виноградники, цветущий миндаль и апельсины на уличных деревьях скоро уводят от мрачных мыслей и заставляют лучше понять слабого человека, каковы все мы.
Фиатира потеряла из христианского прошлого почти все, как, впрочем, и из античного. Малая площадь в центре города с рощицей колонн да сотней собранных по окрестностям фрагментов капителей, с которых изредка поглядит в утешение крест, — и все. И здесь уже напрасно спрашивать о помянутой апостолом Иоанном в послании «Ангелу Фиатирской церкви» Иезавели — лжепророчице, норовившей, как и пергамские николаиты, сделать двери христианства пошире. Но ведь из Фиатиры была и первая из обращенных апостолом Павлом женщин — Лидия.
История Церкви при этом упоминает еще, что большинство христиан Фиатиры были монтанистами — крайними аскетами, исключавшими вообще служение женщин в церкви. Католичество примет от них безбрачие священства, хотя и отшатнется от слишком жестокой аскезы, которую славил у монтанистов Тертуллиан и которую особенно гнал Рим. Монтень торопил Второе пришествие, горел пророчеством, отодвигая разум для экзальтации и, верно, и сегодня нашел бы много горячих поклонников из молодых неофитов.
…Дети играют в футбол на проезжей части, магазинчики по-домашнему выходят на улицу, белозубые соискатели власти улыбаются с предвыборных плакатов. Шумит повседневная, такая в спокойный мирный час счастливая жизнь, что на минуту чувствуешь острый укол печали, всегда соседствующий с чувством счастья. Вот сейчас приедешь в гостиницу, включишь телевизор, чтобы в ленте новостей услышать, что там — дома, и от мимолетного покоя не останется следа.
И все едет с тобой, и день ото дня делается навязчивее вопрос: как они сопрягаются — пламень веры и покой обычного вечера, императорское желание счастья своему народу и скармливание христиан львам. Построение счастья «для всех» и расстрелы в храмах, так что в одном только моем Пскове эти кладбища обнаружены при ремонте в последние годы в храмах Нового Вознесения, Рождества Иоанна Предтечи и Василия на Горке. Это вопросы риторические, но боль их ничуть не меньше. Может быть, для того, чтобы она не затихла, и стоят Пергам, Фиатира, Филадельфия, в которую мы доберемся только завтра с утра. Никак не привыкнешь, что день всегда короче планов, которые успеваешь настроить заранее.
Приехали пораньше, а на воротах — замок. Снять же нам предстояло лишь руины базилики, которую в прошлый приезд мы видели ночью. Руина тогда упиралась в звезды и была страшна, а надписи и кресты, выхватываемые лучом нашего фонарика, призрачны и бесплотны. Три столпа, оставшиеся от некогда величавого и тоже поначалу вряд ли христианского храма — от этих стен веет размахом пергамского Сераписа — и утром не теряли ночной мощи.
Ждать, пока нам откроют, не было сил, и мы проскользнули под воротами. Скоро явился и смотритель, так что обошлось без полиции.
Утро обнажило даже чуть видные остатки фресок — ризы и нимбы святительского и апостольского чина. Глаза торопились узнать в нечитаемых пятнах святителя Игнатия Богоносца и апостола Иоанна — Иоанн хвалил фиатирцев. Отсюда вышел мученик Германик, почти мальчик, который пострадает потом в Смирне, ободряя и укрепляя в страдании и более зрелых людей. И, хваля фиатирцев, апостол корил сильных в его пору евреев. Евреи были «привозные» (после разгрома Иерусалима) — для обслуживания армии Веспасиана и, верно, держались закона с особенной энергией, стараясь и сберечь им свое единство, и подправить окрепшее в городе христианство. «Найду в законе — поверю, не найду — нет Евангелия». С этим сталкивались уже Петр и Павел. Еврейство было готово принять и Христа, только оставив его с собою в границах закона. Ангел Господень устами апостола с гневом напоминает шатающейся части: «…вот Я отворил перед тобою дверь, и никто не может затворить ее… Вот я сделаю что из сатанинского сборища, из тех, которые говорят о себе, что они Иудеи, но не суть таковы… они придут и поклонятся пред ногами твоими, и познают, что я возлюбил тебя».