Выбрать главу

А дорога выше, выше, уже и вершины рядом, воздух остро свежеет, натягивает холодом, молодые облака и птицы внизу. Теперь надо только пешком, сначала по дороге, натоптанной мулами и пастухами, а там все тесней, уже, где одни козы, а там и вовсе по голому камню в редких кустах, пока там, где ты, кажется, касаешься головой неба, вырастает из камней Сионский монастырь, построенный дядей Николая Пинарского — тоже Николаем.

Бывают мгновения, когда не знаешь, как реагировать. Задохнешься и ждешь, пока смятение пройдет и ты вздохнешь или кинешься к кому-то (хорошо, чтобы в такое мгновение этот кто-то был рядом), чтобы разделить это смятение и восторг, потому что один его не выдержишь. Так вот, значит, что такое Сион в его последнем метафизическом значении — этот небесный Иерусалим, куда устремляется всякая христианская душа! Вот какие храмы проводят тебя туда, где «ни печали, ни воздыхания, но жизнь бесконечная!» Здесь небо так близко, что, привстань на цыпочки, и коснешься его, и поймешь ликование панихиды, которое так умели передавать старые казачьи церковные хоры, когда не гроб сходил в землю, а летела в небо, опережая птиц, душа в радостном предчувствии встречи со Спасителем мира. Это и влекло строителя в такую высь, это и помогало архитектору и рабочим вынуть чудо из серой скалы и протянуть Богу в торжественной красоте апсид и музыке окон, в шелковой легкости словно и не высекаемых, а самим камнем рожденных, как морозный узор на стекле, «наличников» и «подзоров», в опоясанных крестами гробницах, которые и извлечены из скалы, и оставлены в ней, отдавая человека Богу и оставляя земле.

Землетрясения и время повергли врата и стены, жертвенники и баптистерии, купола и кресты, но ничего не смогли сделать с красотой, которая и в руине, и в малом обломке так же полна, как в целом храме.

Вот где учился мастер из села Белорен или сам тут и работал, потому что узоры резьбы там и там можно «связать» без усилия и никто не найдет «шва». Наверное, эти стены никогда не белили, не одевали фресками, потому что они ненаглядны и так, эта каменная молитва достигает тебя без поддерживающей красоты.

Помните, Григорий Богослов, слагая стихи, говорил, что немощной душе иногда необходимы подпорки красоты? Но когда она возрастет в должную меру, эти подпорки можно будет вынуть. Здесь их нет. Тут молится сам камень. Тяжкий и легкий, грузный и невесомый, властно имперский и смиренно христианский. И в который раз на этой земле дивишься, как они восходили сюда полтора тысячелетия назад в соседство небес, без дорог, оставляя внизу орлов, отшельники, складывающие эти каменные акафисты, отнятые у скал каноны и гимны (даже не отнятые, а отданные самими скалами, как их собственное слово в общей молитве). Зачем апостолы и святители уходили из благословенных долин и какими чудесами техники воздвигали это славословие небу?

Они были римляне и греки в чувстве красоты. И они были дети Христовы в послушании и отвержении мира. Оказывается, такие сочетания в поздний час Рима и молодые дни Византии оказались возможными. Мы видели в Анталийском музее клад здешнего монастыря — тарели, потиры и дискосы, которые, если бы даже и не знать, что они из Сиона, сами сказали бы свой «адрес»: столь они царственно просты и вместе так мощны, столь «железны», что и сама жертва на них должна быть солдатски тверда и пряма, как перед военным походом. Да это и есть ежедневный поход. Один из исследователей упомянутого мною «Хождения», в котором Святитель успевает в Армению и Египет, Рим и Антиохию, так передает повседневную жизнь в Сионе, круг монастырских обязанностей: «Исцеление бесноватых, борьба с искушениями и завистью братии, видение ангела, чудесное умножение хлебов и так далее». Мне нравится это «и так далее» в рассуждении светского ума о необыкновенной жизни, где все единственно, где не бывает времени и, следовательно, нет «и так далее».

Среди этой строгой и властной красоты в соседстве с небом лучше понимаешь, откуда брался пламень Святителя Николая Мирликийского, который приходил сюда, чтобы собирать силы для новых трудов и еще более твердого стояния за веру. И вернее слышишь сердце Святителя Николая Пинарского, ставшего по смерти дяди настоятелем этого монастыря, который принимал здесь своего товарища через два столетия, когда усталость от человеческих грехов, искушение славой, заставлявшей уходить из мира, чтобы не давать людям «отделываться» от святых и их требовательной жизни воздаянием им почестей, сводила их здесь в согласии и молитве. И они, верно, не могли наслушаться друг друга и наговориться, как Сергий Радонежский и Стефан Пермский, слышавшие друг друга сердцем, даже когда их разделили снега и версты. Наши преподобные — сверстники по времени, а эти — по любви и бессмертию, и расстояния и века не стали им помехой. И камни в их строительстве были послушны им, потому что они оба возводили не стены, а человеческое сердце, молитву и Слово, которое и вначале светит и которое помогало им отменить земное притяжение и время. Расставаясь с монастырем, я вспоминаю в такой же час вырвавшееся у Марселя Пруста восклицание: «Любите то, что нигде не встретите дважды!» — и ухожу, спускаюсь с горы к дороге, оборачиваясь, любя и прощаясь.