До утра шумели-галдели. Под конец решили спросить во всем совета у Фахри-бея. Он нам землю пожаловал, ему и агой нашим быть. За ним последнее слово.
Так и порешили все, кто был на мельнице в ту ночь, в Чакалгедии переселиться. И дядя Вело от стада не отбился. Поставили на бумаге отпечатки пальцев, слово друг другу дали до поры до времени не проболтаться, по домам разошлись.
Пронюхал-таки Сорик-оглу, что мы в Чакалгедии собрались. Пока мы от властей приказа ждали, обрушился на нас как снег на голову. Джемо, запыхавшись, из деревни прибежала, принесла эту черную весть.
Мы с Джано тотчас кинжалы за пояса — и в деревню. А там уж Сорик-оглу народ на сходку согнал.
— Слыхал я, — говорит, — что вы властям челом били. Навострились в Чакалгедии переселяться. Вот вам на это мое слово. Случись такое лет на десяток раньше, я бы из вас дух вышиб. Нынче новые законы вышли, по рукам меня связывают. Кому здесь неймется, пусть проваливают с глаз долой… Только прежде чтоб все долги до последнего гроша уплатить! И ашар, и с дыма, и мой пай! Кто не уплатит, у того и овец, и всю утварь домашнюю заберу себе. А тайком удерете — пеняйте на себя!
Крестьяне рты разинули, опомниться не могут. Женщины в голос завыли.
Тут вышел вперед Джано.
— Сорик-оглу! — говорит. — Хватит тебе самоуправничать. По какому праву ты с нас налоги требуешь? Мы сыну шейха Махмуда все сполна уплатили. У нас на то и бумаги есть. Мы теперь не твои рабы, а рабы самого государства. Оно нас в Чакалгедии поселяет. Ни ты, ни другой какой шейх нам теперь не указ. На нас руку подымешь — считай, на самого Гази-пашу руку поднял. И на наше барахлишко, и на наших овец не зарься, не твои они. Станешь насильничать, тебе же хуже будет: покажешь всему свету, что на отцовскую разбойную дорожку свернул. Власти такого не прощают. Кровь, что из нас высосешь, у тебя носом пойдет! Навек заречешься соваться в наши дела! Сойди с нашего пути подобру-поздорову, пока не поздно!
Сорик-оглу так и закипел, на Джано коня двинул. Я думал: плеткой огреет — не огрел.
— Это ты народ взбаламутил, Джано! Слово мне давал — не сдержал. И зять твой туда же! В город зачастил, делишки ваши обделывает! Я ему это припомню!
— Что ты к нам прицепился! Кого я могу взбаламутить! Шейх я, что ли, ага какой? Или у меня амбары от запасов ломятся? Кто меня послушает? Люди сами захотели откочевать, и я захотел, как другие.
Поворачивается Сорик-оглу к хозяевам юрт.
— И вы со старым бандитом заодно! Не пришлось бы обратно проситься. Лучше образумьтесь, пока есть время. Все одно: без аги вам не прожить. На османцев понадеетесь — без порток останетесь. Приползете ко мне ножки целовать, да поздно будет! Ну, что молчите, в рот воды набрали?
Молчат люди, головы опустили.
— Ну отвечайте же!
Староста первым заговорил:
— Я не останусь, Сорик-оглу. На тебя надежда плохая, а Кемаль-паша нам всем отец. Новая власть нас призрела, приют нам дала. Вот тебе мое слово.
После старосты и другие языки развязали, все на своем стоят: не останутся, и все тут.
Разъярился Сорик-оглу — удержу нет. Давай всех плеткой хлестать.
— Ну и катитесь отсюда, чего еще ждете? Государство-бабо за вас и пшеницей выплатит, и ячменем!
Женщины из толпы вперед выскочили, мужей своих от плетки руками заслоняют. На них конники Сорика-оглу налетели, дубинками их колотят, назад теснят.
— Джано! — кричу. — Братьев наших убивают, а мы стоим!
Выхватываю из-за пояса свой кинжал, Джано меня за руку — хвать!
— Ополоумел ты, Мемо! Пустишь в ход кинжал — своими руками ему масла на хлеб намажешь.
Подходит он к Сорику-оглу, выхватывает у него поводья. Я дыханье затаил. Если что — кинусь, думаю, на подмогу.
— С чего это ты руки распускаешь, Сорик-оглу? Это тебе не скот, чтоб плеткой хлестать. Или законы Кемаля-паши не для тебя писаны?
Сорик-оглу от ярости весь трясется.
— Да я вас всех отхлещу! Ни один голодранец шагу не ступит, пока не уплатит мне все до гроша!
— Мы тебе ничего не должны. У нас и в бумагах так прописано.
— А где там указано, что вы мне платили?
— Не указано, потому как мы тебе не должны.
— Раз не указано, значит, не платили. Я вам долги прощать не собираюсь.
С этими словами выдернул Сорик-оглу из рук Джано поводья, указал своим людям на юрты и велел выкинуть из них все барахлишко подчистую. Крестьяне зашумели, бросились к своим юртам, чтоб хоть часть добра у разбойников отбить. А те, что в Карга Дюзю остаться собрались, по своим юртам попрятались, двери пологами занавесили. Спешились конники, кинулись приказ аги выполнять. Понеслись из юрт крики, стоны, проклятия, визг. Женщины у дверей встали. «Сперва нас убейте, после наши гнезда разоряйте!» Мужчины, кто с дубьем, кто с камнями в руках, грабителей повстречали. У каждой юрты бой закипел. Лица в крови, кафтаны разорваны. Не сдаются наши братья. Поспешили и мы с Джано к ним на подмогу. Вдруг слышим — выстрел грянул. Все сразу стихло. И слышим мы в тишине: голос Джемо сталью зазвенел:
— Забирай своих людей, убирайся отсюда, Сорик-оглу, а то ненароком башку твою прострелю!
Оглянулся я — Джемо дуло маузера на Сорика-оглу наставила и глазищами его жжет. Тот видит: шутки плохи, посерел весь. Не отрывая от дула глаз, плеткой своим людям махнул, собирайтесь, мол. Вскочили они на лошадей, вкруг аги своего сгрудились. Стиснул он зубы, зашипел в нашу сторону:
— Сегодня же забирайте свое поганое тряпье, и чтоб духу вашего здесь не было! Приеду — все вверх дном переверну, так и знайте!
Поглядел еще в горящие глаза Джемо, сплюнул на землю.
— Потаскуха!
Огрел коня плеткой и поскакал.
Ай да Джемо! Кинулся я ее целовать-обнимать, а за мной и Джано. Следом все крестьяне подошли к ней, в плечо поцеловали. После за раненых взялись: свежие раны табаком присыпали, тряпицами перевязали.
Собрались на совет. Порешили с места сниматься, не дожидаясь, когда Сорик-оглу в другой раз налетит. «Летом и на вольном воздухе поспим, невелика беда».
Сказано — сделано, стали снаряжаться в путь-дорогу, закипела работа. Бабы тюки крутят, а сами голосят на все лады, дети ревут, овцы блеют. К обеду все тюки были перевязаны, на мулов навьючены. И ложки-плошки, и сумы с детишками — все на мулов взгромоздили. А детишкам любо: отродясь такой суматохи не видали, и не возьмут они в толк, чего это матери их голосят, привязывая себе к спинам их грудных братьев.
Стали бабы прощаться с теми, кто остался, — их из юрт клещами не выдерешь. К порогам словно прилипли, обнимают их, целуют. У духов предков благословенья просят.
И мы свои пожитки на мулов погрузили. Джемо мне и говорит:
— Надобно мне с матерью попрощаться.
Побежали мы с ней к Коралловому омуту. Джемо руки в воду опустила, пальцами пошевелила.
— Мамочка, слышишь меня? — шепчет. — Откочевываем мы отсюда из-за одного поганца в Чакалгедии. Дочка твоя тебя помнит. Будет тебя навещать, свечки ставить, от беды на твоей груди укрываться. Сама могила нас с тобой не разлучит.
Говорит Джемо, сама слезы одну за другой в воду роняет.
До Чакалгедии за полдень добрались. Глядь — под деревьями палатки белеют. Солдаты веревки натягивают, в землю колышки вбивают. Подошел я к ним, спрашиваю, в чем дело. Ефрейтор говорит:
— Нас командир сюда послал. Велел для кочевников палатки разбить.
— Кто у вас в начальниках, подполковник Фахри?
— Он самый. К завтрашнему дню управимся. Из Карга Дюзю сюда крестьяне переедут.
— Ай, курбан-подполковник!! Ай, арслан!
Сгреб я ефрейтора в охапку, чуть не задушил на радостях.
— А мы уж тут как тут! — говорю. — Невтерпеж нам было до утра тянуть, с вечера заявились.
Показываю ему рукой на весь наш обоз с мулами, овцами, собаками. Обрадовался ефрейтор.