Словом, не прошло и двух недель, как у нас уже и семена были в руках, и мука в закромах. Два железных плуга поползли по черной груди земли, засверкали на солнце свежей краской зеленой. Ни один из наших братьев не отлынивал от работы. Работали дружно, как одна семья. Один занедужит — другие за него дело справят. К вечеру с поля гуртом вернемся — гуртом есть-пить садимся. Костры перед землянками запалим и давай петь-плясать, молодецким гиком горы оглашать. И день ото дня народ все пуще расходился, веселья не унять.
А как поделили остаток денег между семьями, в землянки новая радость пришла: заблеяла, замычала тут и там скотина, с каждым днем все больше ее с базара пригоняли.
Задумал и я своей Джемо двух коз да корову купить. Ничего ей не сказал, отправился в город на ярмарку. На мое счастье, цена на скотину упала, скотоводы Дерсима навезли ее видимо-невидимо. Вот и купил я двух коз, да еще верблюдицу и трех овец в придачу. Прошелся вдоль рядов — продавцы скота все угрюмые, глаз от земли не подымают. Сидят, чубуками пыхтят. Разговорился я с одним крестьянином, он тут пять овец купил.
— С малолетства я на этих ярмарках бываю, — говорит, — ни разу не видывал, чтоб столько скотины пригоняли на продажу. Ты глянь на этих дерсимцев! И не торгуются вовсе, с рук сбыл — и ладно. Неспроста это. Не иначе как сейиды на песке гадали, на козий хвост смотрели и предсказали падеж скота зимой. Вот хозяева и гонят его за бесценок: две-три монетки в кармане все лучше дохлой овцы в хлеву.
Стал я на ярмарке колокольчики для скотины подыскивать — все не то. Эх, захирело мое ремесло с той поры, как я его бросил! Хожу по рядам, то у одного мастера приценюсь, то у другого. Запах меди мне в нос шибанул, память защекотал, руки по делу зачесались. Вот думаю, окрепнем малость, встанем на ноги — куплю я себе новый литейный прибор, примусь опять за колокольчики. Глядишь, и деньжата заведутся, веселей на душе будет, вся деревня от моего ремесла радостью зазвенит.
Не приглянулись мне тамошние колокольцы — набрал я вместо них для скотины цветных бус. Глянет на них Джемо и душой просветлеет. Стал я для нее самой бусы подбирать. Вспомнил Коралловый омут, взял ей нитку красных кораллов.
Пригнал скотину домой, Джемо как увидала — руками всплеснула.
— Это все наше?
— Твое, газель моя, все твое! Счастье нам с тобой подвалило (убереги, всевышний, наше добро от сглаза!). Пошел я на ярмарку тебе коз приглядеть, а там скотина, считай, задарма идет. Вот я и выгадал тебе двух коз, трех овец да еще верблюдицу. Ну что, рада?
А ее и спрашивать не надо, по лицу видать: рада без памяти. Одну овечку обнимет, другую приласкает, в морды их целует. И соседи собрались на покупку поглазеть, доброе слово сказать. Овец по шерсти треплют, головами кивают, у верблюдицы вымя щупают: «Добрая скотина! Молоком тебя зальет (как бы не сглазить)!»
Стала Джемо скотине клички давать, все больше цветами нарекает. Одна коза с атласной шерстью ей особо полюбилась. Никак ей Джемо кличку красоте под стать не подберет. Под конец в глаза козе поглядела и говорит:
— Глаза у нее что кораллы сверкают! Назову ее Коралл. — Сымает со своих волос один колокольчик, вешает козе на шею.
— Э-э! Нет, курбан! — говорю. — Те колокольчики про тебя одну!
И достаю из сумы бусы.
— Ты на скотину пока вот это повесь, а там, глядишь, я и колокольчики всем отолью.
Увидела Джемо в моих руках пакетики с бусами — глаза у нее разгорелись. Где да как я собираюсь колокольчики отливать — уж и не спрашивает, в пакетики вцепилась. Как пошла вынимать бусы, одну нитку за другой — то зеленые, то голубые, то красные — только ахает от радости. Сперва бусы на себя нацепит, после на скотину. Красные бусы своей новой любимице — козе на шею повесила. Поцеловала ее между рогов.
— Ну как, идут ей бусы? — спрашивает.
— Султанша твоя коза! А ты поди глянь, что мы тебе самой на шею повесим! — И из-за пазухи коралловые бусы достаю. Что матери к лицу, то и дочери пойдет.
Бросилась она мне на шею.
— Ах, курбан! Точь-в-точь как у матери!
Надел я ей на шею ожерелье своей рукой. Пошла, подругам показалась — те головами закивали, красивое, мол.
Джано к нам подошел. Смотрит на Джемо и молчит. Словно у него в горле кость застряла. Сказать что-то силится, да не может, губы дрожат, но слушаются старика. Прижал дочку к своей груди, по бороде слеза катится. Вздохнул тяжело.
— Почудилось мне: мать твоя ожила, передо мной стоит. Вся ты в мать уродилась, да пошлет тебе небо иную судьбу!
Скотинка, что я купил, вся тяжелая оказалась. Только верблюдица — Фиалкой ее Джемо нарекла — яловкой была. Дерсимец, у которого я ее сторговал, говорил: молода еще. Дядя Вело ей крестец прощупал.
— Дерсимцы своих девок в десять лет продают, — говорит, — а животину в поре к самцу подпустить им жалко! Верблюдице твоей лет пятнадцать. Ты глянь, как она глазные белки выкатывает, воздух ноздрями втягивает — самца ищет. Коли времени не упустишь, к весне жди приплода.
Сговорились мы с Джемо свозить свою Фиалку на случку в стадо деревни Карга Дюзю. Джемо мне и говорит:
— Давай сперва святым мощам поклонимся. Тут неподалеку есть гробница святого старца Вейсела Карани[43]. Надобно к ней пойти помолиться.
— Зачем?
— Как зачем? Он нам приплод пошлет. Надо только жертву ему принести, из святого источника воды напиться и с собой воды на три дня набрать.
— Да полно тебе, курбан! Путь неблизкий, два дня эта затея займет, маета одна.
— Не беда, ради прибавления в нашем стаде и помаяться не грех.
Тут дошло до меня, что она про стадо наше для отвода глаз толкует. Не за верблюдицу, за себя хочет она у старца милости просить. Давно она туда сходить собиралась, только из гордости молчала, а может, и бабьих злых языков страшилась.
— Что ж, — говорю, — как знаешь! Отчего бы и не сходить?
Вот отсеялись, снарядились мы с ней в путь. В дороге Джемо не охнула ни разу, не пожаловалась ни на что. Со мной не разговаривала, все молитвы себе под нос бормотала.
До гробницы добрались только к вечеру. У входа паломников видимо-невидимо. Двор крепким забором обнесен, стены гробницы узорами, арабской вязью изукрашены. Под ними недужные, бесплодные, слабоумные притулились. Кто сидит, кто лежит. Перед расписной дверью, что в гробницу ведет, — источник. Подставили мы ладони под струю, напились всласть.
Открыл служитель большим ключом двери в гробницу, подхватили мы в руки свои бабуши, босиком за ним следом идем. Внутри пол коврами устлан. И тут на стенах узоры, стихи из Корана. Входим во вторую дверь. Впереди — решетки из железных прутьев, за ней могильная плита, покрытая шелковым зеленым кафтаном. Кругом нее весь пол деньгами усыпан.
Встала Джемо перед железной решеткой на колени, уцепилась пальцами за прутья, зашептала жарко, а что — не разобрать. После вынула из-за пазухи горсть денег, швырнула их за решетку.
Переночевали во дворе. Джемо у меня на коленях прикорнула. Заглянул я ей в лицо, когда заснула, — светится вся, что месяц ясный. Надежда силу в нее влила, словно и не она целый день ноги в кровь об камни била. Спит себе ягненком беззаботным. Снял с нее святой все тревоги. Давно уж так не спала…
Воротились мы домой — совсем взбесилась наша Фиалка: белки выкатывает, брыкается, знать, пора ее подошла. Недолго думая, собрались мы в Карга Дюзю верблюдицу случать. Она еще по дороге учуяла запах самца. Воздух понюхает и давай реветь, головой мотать, с веревки рваться.
Приходим к Зульфикяру — владельцу верблюда. Передали ему привет от всей нашей оба — деньги, подарки выложили. Он не хотел брать — мы насильно всучили.
43
Вейсел Карани — средневековый мусульманский святой. Его гробница в вилайете Сиирд — место поклонения шиитов Восточной Анатолии.