В один миг толпа рассеялась. Один Хасан продолжал задумчиво стоять на прежнем месте. Медленно поднял голову — прямо перед ним, в окне, была Алие. Огромные, лихорадочно блестящие глаза смотрели на него в упор. Хасан судорожно глотнул воздух. Земля качнулась у него под ногами. Опустив голову, он повернулся и пошел прочь.
Придя домой, Хасан повалился на тахту возле очага и сразу заснул обессиленный. На лице его застыла горькая улыбка. Подошла мать, долго глядела на него. Смахивая слезу, прошептала:
— Три поля спас мой львенок.
Хорошенько укрыла сына. Хасан немного поворочался и через минуту опять задышал легко и ровно.
С тех пор отношение к Хасану в деревне изменилось, имя его стали произносить с уважением. Однако ни у кого не было охоты вспоминать о том, что произошло. Крестьяне ходили подавленные, словно ожидая возмездия за свою дерзость. Мастан пыхтел себе под нос и ни с кем не разговаривал. Все боялись, что он замышляет какую-нибудь новую пакость, и каждый надеялся, как всегда, что злая участь и на этот раз минует его.
Между тем пришла пора уборки урожая, и происшествие забылось само собой. Страсти на время улеглись. Только с Хасаном творилось что-то неладное. Он сделался молчаливым, даже дружков своих избегал. Возвращаясь с поля, подолгу задумчиво сидел у ручья в тени тутового дерева.
Присел и сегодня. Вдруг перед ним, словно из-под земли, вырос Сердер Осман.
— Здравствуй, Хасан!
— Здравствуй… — Он растерялся от неожиданности.
— Что с тобой стряслось?
Он молча пожал плечами.
— Сторониться нас стал. Или рассердился на что?
Он положил руки на плечи своего лучшего друга.
— Прости меня. Я словно больной хожу. — Уголки губ у него вздрагивали, то ли от смеха, то ли от сдерживаемого плача. — Жатва выматывает.
— Я кончил свое поле. Хочешь, помогу тебе — пойду навстречу с другого конца?
— У тебя самого много работы. Зерно ведь еще убирать с поля надо.
— А давай побратаемся?
— Мы и так братья. Я тебе все расскажу, только не сейчас.
Сердер Осман вытащил из кармана кисет, протянул Хасану:
— На, свертывай!
— Лучше ты сам.
Сердер Осман сделал две самокрутки. Потом вытащил огниво и одним ударом высек искру. Хасан склонился над трутом, с наслаждением вдыхая его дурманящий запах.
Друзья закурили.
— Что за печаль у тебя? — не успокаивался Сердер Осман.
— Да так… — отмахнулся Хасан.
— Не скрывай, Хасан. Вижу — у тебя горе.
— Да нет же, клянусь аллахом!
— Что ж, мое дело спросить, а там — как знаешь.
— Да будь у меня и вправду горе, разве бы я тебе не сказал!
— Сейдали все про тебя спрашивает. Давай сходим к нему.
— Пошли, — поднялся Хасан.
По берегу речки вышли к шалашу, стоявшему посреди длинной и узкой полоски Сейдали. Солнце стояло в зените, и Сейдали с братом как раз спрятались в шалаше — отдохнуть, переждать жару.
Увидав друзей, Сейдали вскочил с места.
— Откуда вы свалились? На какой горе волк подох?
— Ты уж скажешь! — смеялся Хасан. — Разве нельзя просто так прийти?
— Не тебе это говорить. Кто у тебя в гостях побывает или к кому ты сам придешь, того хаджи можно называть.
Сейдали вымыл в деревянной лохани руки, плеснул горсть воды на лицо, вытер ладони о штаны.
— Ну, давай поздороваемся!
Они долго трясли и стискивали друг другу руки. Потом Сейдали вытащил откуда-то старый тюфяк.
— Садись, поговорим.
Хасан уселся прямо на землю.
— Слава аллаху, половину уже убрал! — сказал он.
— Да, поторопиться не мешает. От Мастана всего можно ожидать. Не успеешь оглянуться, как он конфискаторов пришлет.
— Теперь это не так-то просто. Пришлось ему смердеть впустую.
— И то правда.
Хасан вновь погрузился в задумчивость. Сердер Осман заметил это.
— Эх, поскорее бы с урожаем разделаться! — вздохнул он. — Ибрам говорит — в касабу театр приехал. Вот бы сходить!
— Театр — это здорово! — поддержал его Сейдали.
Хасан был настроен серьезно.
— Сначала дело кончить надо, в театр успеем.
— Душа тоскует! Грех разве — немного потешить свою душу?
— Там одна баба так тянет газели[85] — век бы слушал!
— И животом играет?
— А как же, брат? — развел руками Сердер Осман с видом знатока. — Какой без этого театр?
— Давайте махнем в касабу?
— Мечтала голодная курица об амбаре с ячменем… — улыбнулся Хасан. — Дело прежде всего!
— А после молотьбы свадьба будет. — Сердер Осман помахал в воздухе кепкой. — У Мустафы!
— Да ну? — удивился Хасан.
— Теперь уж точно — обещание получил. Надрывался, бедняга, — пупок наружу. Все боялся, не отдадут за него.
— Да уж ломались там, словно невеста — дочь падишаха.
— Все-таки добился своего!
— Он терпеливый, как дервиш… — Вытащив кисет, Сердер Осман опять стал крутить для всех цигарки.
— Фабрика ты, что ли! Крутишь одну за другой, как машина, — засмеялся Хасан, увидев три аккуратные самокрутки.
— Дело привычное, брат. Коль куришь контрабандный табачок, ко всему привыкнешь.
Брат Сейдали встал и взялся за косу. Отдохнули — хватит! Рассиживаться некогда.
В эти дни вся деревня на полях. Трудное это дело, жатва. Ох и трудное! Все силы высасывает. Идет человек по полю, машет косой, а в запястьях резь, опухшие руки деревенеют. В дни жатвы руки у крестьян все время сжаты в кулак, словно они каждую минуту собираются драться. Если разогнуть тяжелую, набухшую крестьянскую ладонь, она сплошь покрыта трещинами и мозолями. Покосишь с неделю, все косточки начинают ныть, так что по ночам невозможно заснуть.
— Много еще работы! — вздохнул Хасан.
— Справимся, не горюй. Поможем друг другу.
— Благодарствую, Сейдали, — поднялся Хасан. — Пора отправляться.
— Заходите еще!
— Мы-то зайдем, — отозвался Сердер Осман. — Но и ты в долгу не оставайся!
— Приду! Счастливого пути!
— Проща-ай!
Солнце палило нещадно. В этот год уборка пришлась на начало рамазана[86]. Голодные люди чуть не падали на работе. Наконец с грехом пополам скосили и заскирдовали хлеба. Обмолот решили начать после праздника.
Долгожданный праздник! Все настроены торжественно. Сразу после утреннего намаза высыпали на улицу. Сначала надо поцеловать руку у отца и матери. Потом поклониться всем старикам села, почтить память умерших за прошедший год, посетить семьи покойных. Обычай этот соблюдается свято, поэтому во время праздника все межсемейные распри затихают.
Так прошел первый день праздника. На второй все собрались под большой чинарой, где были устроены качели. Давул, зурна[87] — все здесь, как полагается. В первый день качели отдают в распоряжение детей, а потом уж и взрослым можно побаловаться.
Хасан, Сердер Осман, Рыжий Осман, Сейдали, Сулейман небольшой группой прохаживались около качелей.
— Ну, кто со мной? — крикнул Сердер Осман.
Откликнулась вся компания. Каждый дал давулджу[88] пять курушей — для крестьянина большие деньги. Первым сесть выпало Хасану. Два парня взялись за концы длинной веревки из конского волоса, приводящей качели в движение, — и снова началось ликование зрителей.
Взмах за взмахом качели набирают высоту. Под конец голова человека мелькает уже где-то в ветвях чинары. Особой удалью считается взлететь так высоко, чтобы доска вертикально к земле была, но не каждый решается на это.
Хасан взлетал все выше.
— Держись, Хасан! — подбадривали снизу.
Молодец Хасан, ничего не боится! Давул и зурна славят его удаль — гудят бодро и призывно, как во время борьбы пехливанов[89]. Наконец парни отпустили веревку, качели стали постепенно останавливаться. За Хасаном была очередь Рыжего Османа.
— Не очень-то раскачивайте, а то у меня голова закружится! — с деланным страхом кричит он сверху.
85
Газель — небольшое лирическое стихотворение в восточной поэзии, многие газели стали народными песнями.