— С твоей матерью недавно разговаривала. Душа у нее за тебя изболелась. А ведь она уже в годах. Ты уж ее не огорчай!
— Нет, тетушка, зачем же?
— А про поле-то ты не сказал ей…
— Разве она знает?
— А как же! Все знает, только виду не подает.
Вот оно что! Хасан в растерянности даже ложку опустил.
— Матушка моя бедная, втихомолку мучилась.
— Материнское сердце всегда за дите печалится, — вздохнула женщина.
Покончив с едой, Осман стряхнул крошки с рук на скатерть.
— Дурная примета, — неодобрительно сказала мать, — бедно жить будем.
— Ничего! — засмеялся он. — Мы и так не богачи.
Выехали в поле. Волы тяжело ступали по мягкой земле. Сердер Осман предложил Хасану обойти новый участок — он хорошо знал его.
— Это земля особая, — объяснял он. — Тут нужно глубоко пахать. Вспашешь мелко — не взойдет зерно! Будешь потом ладони лизать.
Шаг за шагом обошли все поле.
— Больно велико, — засомневался Хасан. — Справлюсь ли?
— Эх, ты! Другого такого в Караахметли не найдешь! Сейчас помучаешься — после молотьбы веселиться будешь.
— Помоги аллах!
Присели покурить на краю зеленого луга, где паслись коровы.
— Что ж, — сказал, наконец, Хасан, — начнем, помолившись аллаху?
— Желаю удачи.
— Уходишь?
— Надо идти. Дела.
Сердер Осман ушел, Хасан принялся пахать. Напевая песню, прокладывал одну борозду за другой, веселый, бодрый, — совсем тот Хасан, каким все его знали раньше.
Крестьяне с других полей посматривали на него и тоже радостно усмехались.
Солнце жгло все сильнее. К обеду пахарь притомился. Присел на краю поля под деревом, заглянул в бадью — еще немножко осталось воды: во время работы он время от времени плескал себе на грудь пригоршню-другую. Достав из узелка сладкую лепешку, сложил пополам, откусил добрый кусок. Хороша лепешка!
Он здорово проголодался. Быстро покончил с лепешкой, запил водой.
На четвертый день поле было уже наполовину вспахано. Хасан остановился перевести дух. Кто-то шел к нему по пашне. Сердер Осман, наверно. Хасан всмотрелся повнимательнее…
К нему приближался Мастан. «О господи! Уж не Алие ли что сказала?» Мастан подошел, остановился. Лицо вспотевшее, красное, но спокойное — не поймешь, с чем пришел.
— Селямюналейкюм!
— Алейкюмселям!
Мастан, кряхтя, уселся в тени под деревом. Похлопал ладонью по земле, приглашая:
— И ты садись!
— Благодарствую.
— Пришел с тобой поговорить.
— О чем?
— Не перебивай меня. Сначала слушай!
— Слушаю.
— Даю тебе тысячу, если уедешь отсюда.
— Я никуда не собираюсь ехать. И денег мне твоих не надо.
— По-хорошему говорю. Потом пожалеешь. Подумай как следует. Я свое слово сдержу. Если уедешь, хоть сейчас выкладываю тысячу — новенькую, хрустящую.
— Я тебе не мешаю. Или тебе стало тесно в деревне?
— Я все сказал. Уедешь — получишь тысячу. А то ведь и босиком могу отправить куда следует.
— А что ты мне сделаешь, если не уеду?
— Аллах знает, что сделаю.
— Ты меня не запугивай. Не боюсь я ни тебя, ни всех твоих хаджи-живодеров с пистолетами.
— Я свои руки кровью марать не стану. — Мастан прищурился. — А обделаю все так, что никто не подкопается.
— Попробуй. Посмотрим, что ты сумеешь. Люди белую овцу от черной всегда отличат.
— Со мной лучше не шутить. Я из рода Мастанов.
— Никто и не шутит.
— Пусть позор падет на мою голову, если я не смогу вышвырнуть из деревни такого голодранца, как ты! — Мастан смолк, чтобы проверить впечатление от своих слов. — Давай кончим по-хорошему. Уезжай куда-нибудь, купи землю. Кто в Кайране выжил, тот нигде не пропадет.
— Здесь мои деды жили. Кому тут не нравится, тот пусть и уезжает.
— Не накликай беды на свою голову. Не шути с Мастаном-оглу!
— В нашей стране законы есть. Никто никого не имеет права сгонять с земли.
— Не прикидывайся несмышленышем.
— Может, я раньше и хотел куда-нибудь податься, да только после такого разговора и шагу не сделаю, даже в город перестану ездить. Понял?
— Чума на твою голову! Ну что ж! Мое дело предупредить. Кто сам упал, тому винить некого.
— За меня не беспокойся, хозяин. Пусть уезжают, кому надо, — скатертью дорога! С давулом и зурной проводим.
Мастан уселся поудобнее, закурил, протянул и Хасану сигарету. Тот не шелохнулся.
— Послушай, Хасан мой, лев мой. Не сладить тебе со мною. Не то что ты один — все кайранцы вместе меня не одолеют.
— Не знаю, как другие, а я тебя не боюсь.
— Да постой ты! — Мастан раздраженно замахал руками. — Не перебивай меня. Я Мастан-оглу, понимаешь ты это?
— Понимаю.
— Куда я ни постучусь, везде мне почет, уважение. А до твоей болтовни никому дела нет. Отчего это, как думаешь?
— У тебя деньги.
— Конечно. Дам тебе один пинок в зад — так и покатишься отсюда… Скажу каймакаму, скажу в жандармерии. Да тебя за ноги выволокут отсюда. А надо будет — и губернатору скажу. Ты что думал…
— Все они твои свояки, что ли?
— Тогда увидишь.
— А вдруг да найдется на мое счастье кто-нибудь честный, который не станет рабом твоих денег?
— Решай сам. — Мастан сжал кулаки. — Потом поздно будет.
— Не запугивай меня, это ни к чему. Один грозился, да сам в ложке утонул. Посмотрим, что мне сделает Мастан-оглу.
— По-хорошему говорю!
Опершись на ладони, Мастан поднялся, отряхнул руки от пыли. В глазах его таилась злобная усмешка.
— Ну, прощай. Будь здоров!
Хасан молча, закусив губу, направился к волам. За спиной у него раздался дробный топот. Мастан с места пустил коня галопом.
— Подлец, — бормотал Хасан, слизывая с губы кровь. — Будь ты проклят, пес кровожадный!
Уже третью пятницу встречался Хасан с Алие. Остальные дни недели для обоих были сплошным ожиданием. Встретясь, они усаживались лицом к лицу и болтали, как умели. Иногда замолкали, глядели друг другу в глаза.
Алие готова была так сидеть часами. Но тревожилась за любимого: чувствовала, что вокруг них смыкается кольцо. И ее всюду преследовала тень длинной руки отца. А Хасан ждал, когда зверь выскочит из засады. Мастан никогда не оскаливал клыки, если не хотел укусить. Но где, когда он укусит?
Первую атаку Хасан уже отбил. Теперь начал привязываться к нему батрак Мастана. Слово за слово задирался, в драку лез.
Мрачный ходил Хасан. Ночи напролет не мог сомкнуть глаз. Если бы только знать, откуда беда нагрянет!.. Да, попал палец в навоз — не очистишь его.
Через несколько дней зашел он с утра в кофейню, а там жандармы сидят, чай пьют.
— Поди-ка сюда, Хасан! — поманил его унтер-офицер.
— Пожалуйста!
— Так это ты стену разрушил?
— Уж не меня ли вы имеете в виду?
— Нет — отца твоего!
— Правильно сделал. Хвалю!
Унтер покраснел от ярости.
— Правду отвечай! А то всю рожу разукрашу. Я с тобой церемониться не буду.
— За сколько?
— Что «за сколько»? — не понял унтер.
— За сколько нанялся меня разукрашивать?
Унтер весь затрясся. Никогда еще он не слыхал ничего подобного.
— Я тебе покажу, как оскорблять человека, состоящего на государственной службе!
Хасан наклонился к нему и тихо сказал сквозь зубы:
— Вас на вашу должность для поддержания порядка назначили!
— Что ты сказал, что сказал? — ухватился за эти слова унтер, словно усмотрел в них тайное значение. — Я тебя в тюрьму отправлю! Сгною!..
— Нашел чем пугать. — Хасан смотрел ему прямо в глаза. — Отправляй, коли право имеешь!
В кофейне воцарилась мертвая тишина. Унтер выхватил наручники.
— И арестую! Имею право! И не только за оскорбления…
Крестьяне поразевали рты.
— Так я и думал… — протянул Мустафа.
— Где бумага на арест? — закричал староста. — Это государственное дело! Где бумага?