— Будь спокоен, и на Кесен сходим, и на Карынджалы.
— Да их везде столько, что и за десять лет не соберешь.
— Ты только посмотри, что в мире делается! А я-то голову ломал: на что, думаю, годится эта толстокожая мразь?
— Эти гяуры даже сушеных мышей едят.
— Тьфу ты! Скажешь тоже!
— Клянусь аллахом! Мне один инженер рассказывал. Он в Германии учился, все знает.
— А может, и мышей им продавать будем?
— Такая уж религия у них, сынок. Никаких порядков не признают, не то что мусульмане. Заниматься нечестивыми делами им ничего не стоит.
— Наше дело им черепах продавать. А там пусть хоть скорпионов едят, нам-то что за печаль?
— Зимой трудно будет черепах ловить. Это летняя работа.
— Для черепахи все одно, что зима, что лето. У этой твари дом на спине…
На другой день деревня опустела. На ловлю отправились все от мала до велика, кто с мешком, кто с торбой. Большинство отдало предпочтение речке Кесен. Все берега обшарили, каждый камень перевернули. Черепах оказалось много — по нескольку штук на брата.
— Интересно попробовать, каковы на вкус эти твари — ишь, какие дорогие! — говорил Сердер Осман, укладывая добычу в мешок.
— Вот откажутся у нас их покупать, — отозвался кто-то рядом, — тогда вдоволь наедимся.
Все рассмеялись.
К вечеру черепах принесли в деревню. Стали ломать голову, куда их деть на ночь: в доме держать нельзя — еще в постель заползут, в хлеву — скотину испугают. Наконец Сердер Осман придумал: он раздобудет тетрадь, перепишет, кто сколько поймал, и всех пойманных черепах свалят в кучу посреди деревни.
— Далеко не убегут, — успокаивал он соседей, — а убегут, мы их поймаем и обратно принесем.
— А если их будут воровать?
— Крестьянин у крестьянина никогда не украдет. А чужих здесь нет.
— А если кто-нибудь хитрить начнет и себе чужих черепах приписывать?
— Черепахи, пойманные около деревни, добычей не считаются, — безапелляционным тоном изрек Сердер Осман.
Прошло еще несколько дней. Стадо черепах, ползающих по деревенским улицам, росло. Их было уже штук пятьсот-шестьсот. А вместе с ними рос и охотничий азарт. Люди по улицам ходили осторожно, особенно по ночам, боясь раздавить какую-нибудь черепаху. Дети были довольны больше всех. Целые дни играли с этими диковинными живыми игрушками.
Время шло, а Джевдет не показывался.
— Раз он к нам не едет, пошлем к нему человека, — решили крестьяне. — Дело надо до конца довести.
Выбор пал на Сейдали. На другой день он отправился в касабу, разыскал Джевдета.
— Джевдет-бей! Черепах мы наловили тьму-тьмущую! У нас теперь не деревня, а прямо черепаший питомник. Поискать бы этих итальянцев.
— Наловили? Ну и слава аллаху!
— Наловить-то наловили. Теперь продать бы.
— Итальянцы в Измир уехали. Много товару у них накопилось. Они повезли его на пароходе. Через несколько дней вернутся.
— Спасибо. Будь здоров…
Охота продолжалась. Черепашье стадо увеличивалось. Обжившиеся в деревне черепахи уже привыкли к людям и не прятались в панцирь, а храбро ковыляли в разных направлениях.
Итальянцы, обещанные Джевдетом, так и не приехали за товаром. Весь Кесикбель потешался над простодушными караахметлийцами. Только иримцы понимали их. Они несколько недель тоже бродили по горам, собирая сосновые шишки по совету Джевдета, который обещал продать их по двадцати пяти курушей за пару.
Забытые беды опять глянули в лицо крестьянам. Опять люди затаились, помрачнели. Ползающие по деревне черепахи живо напоминали им об их непростительной наивности. Иные от злости швыряли в них камнями.
Наступило двадцатое ноября — срок, назначенный Мастаном. Теперь о семенах и речи быть не могло, все думали только о том, как бы не умереть с голоду. Брали у Мастана понемногу, чтобы суметь расквитаться после урожая и не попасть в лапы конфискаторов. Слабая надежда на урожай была в этом году — посеяли поздно, семена могли совсем не взойти.
— Смотри, брат, — предупреждал каждого Мастан, давая деньги, — после урожая сразу!..
— И так знаем…
— Заранее предупреждаю, чтобы греха на душу не брать. Потом меня не вините.
Хасан засеял свое поле. У Ибрагима-аги тоже хватило семян, поэтому Хасан чувствовал себя независимым. Однако тоска грызла его, он не мог спокойно смотреть людям в глаза: сердце его обливалось кровью, когда он читал в них откровенное отчаяние. Остановись с любым, скажи ему «здравствуй», а у того в ответ уже рвутся слова жалобы, мольбы о поддержке и сочувствии. Конечно, у крестьян не принято плакаться. Погибай, кровью харкай, а молчи. Только по тону голоса, по случайно брошенным словам, по шуткам можно догадаться, что у крестьянина на душе. Но скажи ему одно только слово: «семена» — он сразу в лице изменится.
В другое время Хасан и раздумывать бы не стал, поделился бы с друзьями последним. Хоть самому трудно, а Сердеру Осману, Сейдали обязательно помог бы. Теперь нельзя. Он не хозяин, всего лишь пайщик Ибрагима-аги. Да главное не в том, главное — Алие… Теперь от урожая зависит все его будущее. Сразу после уборки он отвезет мать в город, устроит ее там на время. Потом вернется в Караахметли спокойный, сильный, огромный, как гора с окутанной облаками вершиной, и заберет с собой свою любовь, свою ненаглядную Алие. Они отправятся далеко-далеко, так далеко, что Мастан нипочем не дознается, где они.
Только об этом мечтал Хасан, только этим и жил. Был он раньше обыкновенным крестьянским парнем: любил землю и от людей не бегал. А теперь словно подменили человека. Даже земля теперь не интересовала его. Ему все равно было, влажная она или сухая, песчаная или глинистая, кроты по ней ползают или скорпионы. Только бы уродила в этом году! Урожай, урожай — вот что было для него сейчас важнее всего на свете! Он все время следил за погодой, подсчитывал, прикидывал, как бы собрать побольше. Конец ноября, а первый снег уже выпал, укрыл землю легкой тонкой простыней. Выпади его побольше — будет урожай обильным и ранним. Голова раскалывалась от всех этих дум!.. Иногда, усталый, он разрешал себе мечты о новой жизни с Алие и был почти счастлив. Но стоило ему очнуться от грез и вернуться в реальный мир, как тоска с неослабевающей силой подступала к нему, и он тысячу раз проклинал свое поле, свою деревню и свою судьбу.
Даже во время свиданий с любимой он иногда замолкал и устремлял вдаль неподвижный взор.
— Что с тобой, Хасан? — спрашивала она. — Уж не заболел ли?
С дрожью в голосе он начинал рассказывать ей о крестьянской судьбе; и чем больше рассказывал, тем острее чувствовал людское горе. Он говорил о семенах, о несбывшихся надеждах, о незасеянных землях, об отчаявшихся людях, о черепахах… Говорил, говорил…
Когда Алие в первый раз услышала о черепахах, она, несмотря на весь трагизм повествования, не выдержала и залилась звонким смехом, живо представив себе, как эти чудные создания неуклюже ползают по всей деревне. То, что рассказывал Хасан, казалось ей сказкой, немного странной, но забавной, веселой.
А потом Алие и в самом деле увидела в деревне черепах. С тех пор она перестала смеяться. Черепахи показались ей семиголовыми чудовищами, сказочными злыми духами. До какой же крайности должны дойти люди, чтобы лазить по горам и собирать там этих никому не нужных тварей! Постепенно у нее начали раскрываться глаза на подлинную жизнь крестьян.
Все разговоры Хасана с Алие кончались тем, что, забыв о земле, семенах и черепахах, они упоенно мечтали о своей будущей жизни, мечтая о том дне, когда они вместе покинут деревню.
— Ты наденешь красное платье… — говорил Хасан.
«Красное платье» — эти слова вливались в сердце девушки струей горячей радости.
Для Хасана они тоже были полны значения. Когда Алие сбросит прежнюю одежду и оденется в красный бархат, она перестанет быть дочерью Мастана. Она будет его, Хасана, женой. Платье на ее плечах, купленное отцом, было для него олицетворением прошлого, а платье из красного бархата, которое она себе сошьет, — символом их будущих счастливых дней, всего светлого и прекрасного, что ожидает их.