Так, сказка 43 представляет собою прямой вариант Пушкинской «Сказки о царе Салтане»: три девицы, падишах, подслушивающий под окном и исполняющий их желания. Младшая становится женой падишаха и родит ему двух прекрасных детей с чудесными приметами. Старшие сестры из зависти зовут бабку, которая подкладывает царице щенят, а детей кладет в ящик и бросает у реки; падишаху сообщают, что жена его родила щенят, и он приговаривает ее к позорной казни. Далее турецкая и Пушкинская сказки расходятся, но зато сказка 63, во второй своей половине, представляет близкий вариант второй половины Пушкинской сказки (от плавания бочки до посещения царем Гвидона и его «чудного острова»). Здесь упоминается сундук, в который падишах приказывает посадить плешака вместе с девушкой и ребенком, чтобы затем кинуть их в море. Волны прибивают сундук к неизвестному берегу, и там плешак, «по соизволению рыбы», воздвигает такой конак, что изумленный падишах приезжает смотреть его. В сказке тридцать третьей девушка, чтобы спастись от дэва, сама садится в сундук и просит бросить ее в море; сундук приплывает к острову доброго падишаха. Мотив зависти к счастливой роженице, жене падишаха или бея, со стороны сестер или старшей жены встречается в сказках постоянно вместе с мотивом «подкладывания» роженице щенят или дохлой змеи для того, чтобы этим вызвать ярость отсутствующего во время родов падишаха или бея (см. сказку 47 и др.). Мотивы «Царя Салтана» встречаются и в той литературной обработке фольклора, которую произвел писатель XIX в. Мехмед Тевфик в своей уже упоминавшейся книге «Год в Стамбуле»: здесь первая часть под заглавием «Тандыр башы» («У тандыра») чуть ли не дословно соответствует Пушкинской версии. Таким образом, изучать историю сюжета «Сказки о царе Салтане» без привлечения турецких материалов как будто бы нельзя, тем более что даже и заглавие Пушкинской сказки ведет, видимо, тоже к турецкому источнику21.
Отметим также цикл сказок о мачехе и падчерице, который встречается на любом языке и который, разумеется, довольно ярко представлен и в нашем сборнике (сказки 36, 39, 40, 42). Здесь все до мельчайших деталей (туфелька, упавшая с ноги, и петух над корытом, куда мачеха запрятывает падчерицу во время смотрин) найдется и в немецкой, и во французской, и в сербской, и в какой угодно сказке.
А знаменитые сказки о «злых женах», сказка о жене-спорщице, которая готова скорее умереть, чем уступить мужу, и от которой даже дьявол готов убежать на край света? Разве этот бессмертный тип, представленный в сказке 55, не то же, что русская и сербская баба, которая спорила с мужем на тему: «Стрижено — брито! Стрижено — брито!»
Красивая легенда о трех померанцах (сказка 18), в которые влюбился мальчик и которые оказались девушками. Да разве не встречалось этой легенды в сказаниях Индии, в персидских сказках (перевод А. А. Ромаске-вича), в средневековых легендах Западной Европы и далее — вплоть до пьесы Гоцци «Любовь к трем апельсинам»? А целый ряд мелких мотивов, вроде того, что пораженного дракона не надо бить еще раз, а то он оживет, или того, что для превращения из зверя в человека надо отряхнуться? Турецкая сказка не была бы сказкой, если бы она, в противоположность сказкам всего мира, отказалась от этих композиционных или стилистических деталей [20].
Но между турецкой и другими сказками есть не только сходство, но и различия. Не вдаваясь и здесь в особые детали, отметим в турецких сказках только одну черту, с нашей точки зрения — принципиально существенную. Тот, кто имел возможность сопоставлять монгольскую, якутскую, алтайскую и т. д. сказку с татарской, узбекской, турецкой и т. д, должен согласиться, что если в монгольской, якутской, алтайской и т. д. сказке всю прелесть составляют, пожалуй, картинные и яркие описания, а основной сюжет довольно сжат и шаблонен, то в турецкой сказке на первом плане стоит несомненно сюжет, фабула, само сказочное действие, а не декорации к нему.
Тем не менее описания все же есть, хотя бы и пропорционально редкие. Но они не производят такого впечатления, как, например, рассчитанные на внешний эффект описания «1001 ночи». Они более скромны и менее выигрышны. Лучше всего удается рассказчику описание женской красоты. Например: «Дочь моя, дочь моя! Ах ты, моя алмазная дочка, моя бриллиантовая дочка! Ах ты, дочь моя со щеками, что розы, с голубыми глазами, с черными бровями, с устами, круглыми, как чернильница, с губами, как черешня! Дочь моя, с двойной шейкой, с грудями, что померанцы, с пупком, как айва, — дочь моя, белая, как молоко! Ах, ты — вся моя жизнь! Ты молода, как четырнадцатидневная луна. Разве не жаль эти руки, подобные серебру, которыми ты собираешь розы? Как бы шипы не впились тебе в руку! Ах, разве не жаль эти золотистые кудри, которые ты вот так рассыпала по лицу?» (сказка 72).
20
Известный материал по международным мотивам и сюжетам в турецкой сказке собран у G. Jacob,