Из всего этого можно видеть, что язык у меня не стирается от разговоров, так что пускай уж перо стирается от письма, потому как времени у меня достаточно, и письмо мне — как разговор. Поговорим же немного как о городе, так и о здешних нравах. Город стоит на холме, место довольно красивое, но воду жителям приходится таскать издалека. Почему Яссы называют городом? Только благодаря пяти или шести убогим монастырям, иначе его, с его домишками, правильнее было бы называть деревней. Торговлей занимаются евреи и армяне, хотя будь здесь постоянные правители, которые думают о пользе страны, то можно было бы развернуть большую торговлю, гораздо живее и больше, чем в Бухаресте. Где найдешь землю красивее и лучше, чем здесь? Все, что земля родит, здесь лучше, чем в других местах, — разнообразные плоды полей и садов. Где увидишь лучшую скотину, чем здесь? Где еще можно есть такую вкусную говядину? Вино здешнее можно ставить на любой стол, котнарское же вино[484] и женщины с удовольствием и приятностию могут употреблять. Но жители здесь — как дикие звери, чудесную плодородную землю оставляют пустовать, а сами живут в лесах. Бояр здесь немного, хорошо, ежели десять или двенадцать настоящих, а остальных и в расчет не стоит принимать. Конечно, они находятся в составе турецкой империи, но живут под игом грека[485]. Самые главные должности, да и не самые главные, а все, что повыше и позначительнее, принадлежат грекам; князь тоже всегда из греков, и он покровительствует своей нации, и доверяет им больше, и с боярами делает, что хочет. Взять хотя бы того, кто здесь сейчас главный военачальник, который приказывает всему войску? Младший брат одного богатого скорняка грека[486] и остальные бояре должны склонять перед ним колени и голову. Но какое мне дело до всего этого, когда должен я в большой тоске есть свой хлеб и пить котнарское вино?
Здесь, что ни день, много дурных вестей, москаль приближается к Хотину[487], все дрожат от страха и готовятся. Господь да позаботится обо мне, Он знает, зачем меня сюда привел. Намедни проезжал здесь москальский посол, который едет в лагерь великого визиря. Я тоже был у господаря, попрощался с ним, потому как вчера он с большой помпой выступил отсюда со всем своим войском. Но что это за войско! Его и войском-то не назовешь: скорее сборище пастухов и виноградарей. С ними — паша, у которого сорок или пятьдесят солдат людьми, а все это войско насчитывает, ежели считать щедро, тысячи полторы человек. В последний раз везли стенобитные пушки, которые, если придется, можно заряжать и орехами. Словом, все они отсюда убрались, а я остался и могу делать, что хочу. Знаю я, господарь оставил насчет меня хорошие распоряжения и доверил меня каймакамам, а их здесь трое, все трое — здешние бояре. Один из них — начальник канцелярии. Нас они не защитят, так что, возможно, из Оросчика на нас нападут и однажды ночью застанут меня в постели. Не нужны мне такие одевалыцики. Остаюсь, милая кузина, твой слуга.
151
Яссы, 23 augusti 1739.
Дела здесь, милая кузина, хуже некуда. С тех пор, как господарь уехал отсюда, в городе царит неразбериха, все суетятся, складывают пожитки, все готовы бежать куда глаза глядят. Бояре уже давно послали своих жен в леса, особенно с тех пор, как лагерь москалей перешел Днестр; здесь всеми владеет ужас. Двое сыновей господаря тоже упорхнули отсюда. В этой суматохе я тоже не знаю, что делать: услышу малейший шум — и думаю, что казаки уже во дворе. Каймакамы часто приходят ко мне, подбадривают, я же их прошу, чтобы они отсюда меня отослали, потому как они-то, если что, вскочат на коня, когда хотят, а у меня трое или четверо слуг, лошадь же одна. Посуди сама, кузина, в каком я состоянии; только за то время, пока я пишу это письмо, хозяйка моя трижды меня прерывала, говоря, что казаки уже в городе; я ее успокаиваю, но и сам хотел бы уже быть подальше отсюда. С утра до вечера здесь только о казаках и говорят, нет другой молитвы, кроме как: избавь нас, Господь, от казаков[488]. Я все время посылаю к каймакамам, чтобы они меня увезли отсюда, они же все время успокаивают, что позаботятся обо мне. Но я постоянно в тревоге, в какой никогда прежде не был. Самое тяжелое, что нет никого, с кем перекинуться словом. Хотя бы можно было писать или читать, но и это невозможно, перед воротами все время шум и гам. Сам я не могу уехать, да это и невозможно, пока господарь не скажет. Находиться же здесь, среди перепуганного народа, чистое несчастье. Нет другого выхода, кроме как положиться на волю Божию. В начале этого месяца проехала тут почта визиря в сторону Хотина, везли весть, что визирь побил немцев. Если это правда, то можно сказать, что это — перст Божий. А вчера другая почта привезла известие: турки взяли Белград[489]. Все это — вести важные, в тех краях Господь дает туркам победы, здесь же они должны бежать от москаля. Господь, конечно, знает, как все должно быть, одних Он низвергает, других возвышает. Словом, мне бы очень хотелось улететь отсюда, но прежде чем отправляться, спешу написать тебе, хотя бы для того, чтобы ты, кузина, знала, что те дикие казаки меня не забрали.
484
485
486
487
488
489