Личинка, когда она вылупится из яйца, выглядит очень-очень маленькой и черной. Через несколько дней она начнет белеть, но шкурку эту она потом сбросит и, постепенно толстея, наденет другую, беловато-зеленоватую. Еще через несколько дней она полностью прекращает есть и дня на два засыпает. Потом принимается переворачиваться и беспокоиться, настолько, что от этих усилий краснеет; шкурка у нее покрывается морщинами, и она ее сбрасывает, чтобы одеться в третью шкурку. Неужто же трижды сменить одежду за месяц ей мало? Потом она опять начинает есть и принимает совсем другую форму, чем раньше. Хорошо питаясь несколько дней, она снова впадает в глубокий сон; а пробудившись от него, надевает на себя новую рубашку, то есть новую кожу. Потом снова на какое-то время принимается насыщаться, но в конце концов и еда, и жизнь, и компания ей надоедают, и, желая отвлечься от всего этого, она начинает делать из шелка маленький домик, такой удивительной красоты, что слов не найти, чтобы его описать и чтобы восхищаться творцом. Милая кузина, а мне вот уже и писать надоело, а потому я прерываю работу наших маленьких отшельников. Напишу в другой раз. А вас я попрошу, милая, заботиться о своем здоровье, потому как я такой, каким был, и буду таким, каков я сейчас.
61
Родошто, 23 maji 1725.
Милая кузина, простите, соврал я, то есть это перо мое соврало. Я написал: Родошто, хотя нахожусь не в городе, а около него — со вчерашнего дня мы снова в шатрах. Ежели бы меня спросили, я бы сказал, что лучше этот поход перенести на другое время, потому как в полотняном шатре хорошо лишь тогда, когда никак нельзя по-другому. Но приходится подчиняться воле господина нашего. Словом, поскольку дел здесь у меня мало, даже совсем нет, то я могу позволить себе проводить вас к нашей отшельнице[233]. Пойдемте к ней прямо сейчас и посмотрим, какую пещеру она себе устраивает, потому как со времени моего последнего письма времени у нее было предостаточно; а коли она успеет отгородиться от всех, то после этого она с нами вообще разговаривать не захочет. Кажется, в последнем моем письме я вам рассказывал, что тварь эта в конце концов сооружает себе маленький домик из шелка. Как только она собирается взяться за это, то сразу бросает еду и только ищет себе место, где можно строить. Поэтому для нее разбрасывают повсюду прутики, на стены подвешивают веточки, гусеница же, угнездившись на ветках, начинает выпускать шелк и пеленает им себя со всех сторон. Первый шелк не так хорош, как тот, который будет потом. Когда она запеленает себя полностью, со всем старанием, то этот свой домик выкладывает изнутри такой нежной и плотной пленкой, что никакой аэр туда не проникает. Закончив эту работу, гусеница засыпает и готовится к метаморфозе; тут мы и видим, как гусеница превращается в бабочку. На эту метаморфозу уходят две или три недели. Пока они пройдут, нелишне будет вам узнать, что маленький этот домик по форме и по размеру станет примерно как голубиное яйцо. А шелк, который с него снимают, можно представить так, будто яйцо это обернуто шелком. Пленка, о которой я вам говорил, выглядит, как скорлупа этого яйца. По прошествии трех недель гусеница воскресает из мертвых, но в другой форме: проделав в домике небольшое окно, она вылетает оттуда в красивом белом одеянии и с крыльями. Свой предыдущий наряд она вместе с домиком оставляет няньке как награду за труды. Но поскольку, когда она проделывает в коконе отверстие, шелк приходит в негодность, то люди оставляют на развод только несколько коконов, остальные же помещают в тепло, чтобы гусеницы в них умерли и не воскресали, и тогда шелк остается как цельная нить. Гусеница делает свое дело не переставая, а потому весь кокон сделан как бы из одной нити, длина которой — девятьсот футов, а то и больше. И нить эта — еще и двойная, и обе нити в ней склеены вместе. Вот и подумайте, милая, какой тонкой должна быть та нить. Теперь я вернусь к тем коконам, которые были оставлены на развод. Выбравшись из своих домиков, они не улетают далеко. Самка — куда крупнее, чем самец. После того как они проведут друг с другом несколько дней на свободе, самку помещают на лист бумаги, словно роженицу в постель, и она откладывает на бумагу по крайней мере пятьсот яиц. Отсюда вы можете судить, милая, что на развод много бабочек оставлять не стоит, четыре или пять пар — достаточно для потомства. Итак, шелк у нас есть, но он тесно наплетен на кокон и склеен. Снять его — совсем особое мастерство, но я и это сделаю, только чтобы угодить вам, милая. Прежде всего коконы те бросают в теплую воду, чтобы клей растворился. Затем несколькими прутьями воду принимаются перемешивать, чтобы шелковая нить накрутилась на прутья. Но сплетают в одну только шесть нитей, и пока их совсем не смотают, коконы остаются в теплой воде. Вы, конечно, и так знаете, что шелк от своей природы желтоватый, но ежели его вымыть, он становится белым. Вы, милая, конечно, смеетесь, что я учу вас вещам, которые вам и без меня хорошо известны. Но поскольку вы сами этого пожелали, то я должен подчиниться. Одного вы, пожалуй, не знаете, милая: были люди, которые попробовали добиться, чтобы простая паутина была прочней, чем шелк, и чтобы ее можно было добывать так же, как шелк. Но это оказалось слишком дорого: ведь тогда несколько тысяч пауков надо кормить мясом, — и это дело бросили. А писал ли я вам, милая, о том, что в Египте несколько тысяч яиц засовывают в горячую печь и через двадцать дней вытаскивают оттуда столько же тысяч жареных цыплят? Правда, говорят, курятина при таком способе не очень вкусная. Теперь я уже понимаю, что писать я вам должен о делах, которыми занимается дома хозяйка, но тут я останавливаюсь, потому как совсем забыл, что нахожусь в лагере. Правда, лагерь у нас — вроде как у евреев в пустыне: здесь тоже не услышишь ружейного выстрела. Так что желаю вам, милая, доброй ночи, потому как здесь неприятеля опасаться не нужно, а опасаться надо только уховерток, которые могут в ухо заползти.
233