76
Родошто, 17 septembris 1726.
Милая кузина, прости меня, я уже десять лет тебе не писал или не мог писать; то есть прости за то, что не писал, хотя мог бы. Объясни, милая кузина, почему я не писал: сам я не могу этого объяснить. Возможностей было достаточно, занятость не мешала, мешало безделье, когда я только валялся и курил. Но, честно признаться, причина только в том, что я все откладывал и откладывал. А причина того, что откладывал, — лень. Когда откладываешь дело на завтра, это плохо. Завтра приходит, но охоты сделать дело с ним приходить не желает. Сколько вреда в таком откладывании, и сколько остается несделанных дел! Вот и я только говорю себе: напишу завтра, напишу завтра, но все не пишу, а время идет. И чего я этим добился? Того лишь, что пришлось мне за свою лень получить ругательное письмо. Но поскольку я это заслужил, то молчу. Кто осознал свой грех, тот легче переносит и наказание. Одним словом, в минувшем месяце, со всеми его днями и неделями, только лень не позволяла мне написать. Ежели будет мне позволено перед судом вашим искать себе оправдание, я скажу лишь, что тут стояла ужасная жара. Но — достаточно ли такого оправдания? Вот так же один поп, очень толстый, просил короля, чтобы тот не заставлял его вести летом богослужение, потому как он, сильно потея, испортит свое облачение.
Но, милая моя непреклонная судья, на этот, нынешний, месяц у меня есть оправдание получше, то есть, скорее, прохладнее, потому как в начале месяца я думал, что из меня будет холодная закуска; но такие мысли приходили мне всего лишь трижды или четырежды, да и то раз в три дня. Но здесь даже в самый зной все дрожат в ознобе, потому как всех трясет лихорадка. Больше всего мы сочувствуем нашему господину, которого терзает малярия. Со мной он даже простился сегодня. Правда, из-за этого пришлось нам со вчерашнего дня оставить полотняные шатры и переселиться в город. Из многих слуг часто едва находится один, кто в состоянии прислуживать князю. Даже повара рядом с пылающим очагом, готовя еду, дрожат, словно от холода. Но слава Богу, эти приступы неопасны и непродолжительны. Нашего бедного князя мучает уже не столько лихорадка, сколько большая слабость, но мы надеемся, что Бог его исцелит. При всем том он держится более по-христиански, чем мы, и по его поведению видно, что, когда Господь призовет его из этого мира к себе, он уйдет с радостью. Он и завещание уже составил, но пускай Господь хранит его в этом мире как можно дольше. Кузиночка, а знаешь ли ты, чем я-то вылечился? Помогло мне одно эрдейское лекарство. Когда я об этом рассказываю, все смеются, особенно князь. Лекарство это — капустный суп. Ежели он помогает, зачем мне искать дорогие индийские лекарства.
Но теперь я опасаюсь другой простуды, которая будет сильнее первой и которую не вылечишь и бочкой капустного супа, потому как через три или четыре дня Жужи отправляется в Польшу. Увижу я ее когда-нибудь или нет, один Бог знает. Хорошо, что люди от тоски не умирают, иначе меня через четыре дня пришлось бы хоронить. Такого и сама Жужи не хотела бы. Ведь после этого кто будет ей писать? А кому она будет писать после этого?
Такие вопросы заставляют меня вспомнить того визиря, который так прижал знаменитого москальского царя в 1711 году возле Прута[279], что тот едва не сгинул там со всем своим лагерем. А шведский король, узнав об этом, идет к визирю и говорит ему: вот, в твоих руках царь с женой и со всем своим лагерем, ты можешь их всех или зарубить, или увести в рабство в Константинополь. Визирь на это отвечает: ежели я возьму царя в рабство, кто тогда будет заботиться о его стране? Услыхав такой ответ, шведский король отругал визиря и ушел из его шатра. Одним словом, милая кузиночка, я всем сердцем жалею, что приходится расставаться с Жужи. Ежели бы она захотела, могла бы остаться здесь. То есть этого, видно, не хочет Господь. Все должно идти по Божьему повелению, а мы должны с этим смириться.
Ты пишешь, милая кузиночка, что за человек этот француз, который недавно приехал к нам, — потому как он изрядный лжец. Этот полковник был у москальского царя, но там с ним не захотели иметь дело, потому как он ни с кем не мог договориться. Он хочет людям внушить, что все знает и все видит; я же считаю: ежели он скажет двадцать слов, то девятнадцать из них — вранье. Здесь он успел некоторым внушить, что умеет делать золото. Думаю, он, судя по всему, задержится у нас надолго, потому как таких разговорчивых, велеречивых проходимцев здесь очень любят. Его имя — Вигуру[280]. Милая кузина, доброй ночи! Бона сера!
279
280