Аминь.
87
Родошто, 19 februarii 1728.
Милая кузина, мы немножко посмеялись над твоим жалобным письмом, потому как у тебя и жалобы — такие милые. Ты пишешь, милая кузина, что константинопольский ветер скорее белит волосы, чем эрдейский. Это и понятно: там волосы белеют по своей природе, от времени, а здесь — и от времени, и от большой кручины. Один великий король говаривал, что борода его стала белой от ветра несчастий. Конечно, даже пять или шесть лет не выбелят волосы так, как всего лишь месяц тоски или горя. Как случилось с одним юношей, которого приговорили к смерти, и страх перед казнью всего за одну ночь так изменил его, что на другой день, когда его хотели вести на казнь, все поразились, что он выглядел, как старик, — такими белыми стали его волосы. И потому его помиловали. Бесполезно жаловаться на долгое изгнание, да и нехорошо это: ведь тем мы не сократим его, а сделаем еще труднее и дольше. Страдания куда тяжелей, ежели к ним добавляется душевное беспокойство; а ежели к страданиям добавлять жалобы, то Господь еще больше их продлевает, потому как, жалуясь, мы вроде бы недовольство высказываем Его волей. Сумей мы уверить себя, что изгнание Господь дал нам во благо, мы бы легче переносили его, а это именно так и есть, потому как Господь во всем видит только наше благо. Но Его мудрый промысел наше благо видит не так, как видим его мы, ибо мы считаем добром лишь то, что отвечает нашим желаниям. По вере нашей мы должны считать, что изгнание и полезно, и необходимо[318]. А кроме того, ведь ежели бы Господь кого-нибудь из нас привел домой, тот человек лучше мог бы оценить родину и все, что с ней связано. Вот и блудному сыну, пока дом его был полон калачами и пирогами, и в голову не приходило думать о черном хлебе, но когда он вынужден был питаться желудями, то, забыв про калачи, мечтал о черном хлебе. Так что не будем жаловаться на изгнание, примем с открытым сердцем все, что дает нам Господь, и тогда изгнание станет для нас гораздо легче. Остаюсь и буду тот, кем был.
88
Родошто, 24 martii 1728.
Милая кузина, вчера были у нас плач и слезы. И все потому, что герцог Дёрдь[319] вчера отплыл на французском корабле во Францию. Самый большой недостаток в нем я вижу в том, что он не говорит по-венгерски. Но это не его вина: воспитывали его немцы, которые даже «Отче наш» не позволяли ему по-венгерски выучить. Есть в нем, правда, немного от материной натуры; со временем, может, это пройдет[320]. Вообще-то сердце у него доброе, и в какую бы он страну ни поехал, он может принести там большую пользу, потому как у него хорошая школа. Бедный наш господин, который очень любит своих детей, с трудом расстался с ним, но мы знаем, чему можно научиться в этой стране. Человеку нигде так не надоедает жить, как здесь, потому как он никаких знакомств завести здесь не может, ни пойти в гости к кому-нибудь, и ежели не научится чем-нибудь себя занимать, будет постоянно находиться в тоске и скуке. Вот ежели бы каждый проводил время так, как наш князь! Но для этого требуется дар Божий. С утра и до обеда он занят чтением и письмом, после обеда же, ежели кто его увидел бы, сказал бы, что это какой-то мастеровой: он или сверлит, или строгает, или работает на токарном станке, его прекрасная борода часто полна стружкой, так что он и сам смеется над собой и так потеет, словно зарабатывает хлеб собственным трудом[321]. Все ему удивляются, а он смеется над теми, кто жалуется на скуку. Редко увидишь человека, милая кузина, который умеет проводить время так, чтобы, я бы так сказал, приноравливать время к себе. Сын же его, не умея проводить время с таким же успехом, хорошо сделал, что уехал. Пожелаем ему счастливого пути, чтобы он еще увидел когда-нибудь свою родину. А мы? И мы — тоже. А потому давайте жить здоровыми, чтобы это было угодно Богу.
318
319
320
321