Никто не заметил ухода начальника школы, никто и голода не чувствовал, хотя был уже вечер и к тому же полдня не курили. Оттого, может, и распалились… Вдруг весть:
— Фрунзе приехал, Фрунзе!
Оказывается, начальник отлучался звонить в штаб. Фрунзе с двумя ординарцами и секретарем примчался в автомобиле.
Вошел — наступила тишина. Поднялся на сцену. Голос тихий:
— Я здесь как коммунист и товарищ… Ваше настроение понимаю. Но присоединиться к нему не могу. Вы дали волю чувствам. Забыли о политике и дисциплине…
— Разве не палач он? Можно ли простить?
— Пленных и сдавшихся Красная Армия щадит, — сказал Фрунзе. — Этого генерала невозможно простить, но также и казнить не можем… Белые бежали, оставив Родину. Кто они? Все — дворяне и князья?
— Не-ет!
— Фабриканты? Помещики? Нет! И не бароны, и не банкиры. Это крестьяне-бедняки из южных районов, взятые насильно. Это казаки. Это калмыки-скотоводы. Их обманом бросили в бой, обманом увезли за море и до сего времени держат в лагерях под Константинополем.
— Эти пускай возвращаются!
— Но амнистия сохраняет жизнь всем, подчеркиваю — всем сдающимся, независимо от звания и чина. Вы знаете, что среди командиров геройской Красной Армии немало бывших царских офицеров, перешедших на сторону рабоче-крестьянской Руси и преданных ей…
— Но бежавшим палачам веры нет, товарищ командующий! И зачем тогда воевали, если с генералами теперь мириться? Отбой революции, что ли?
— Последний вопрос, видимо, главный, — спокойно отвечал Фрунзе. — Оттого и шумите, и в истерику ударяетесь, что не уяснили себе: отбоя революции нет, быть не может и никогда не будет. Наша революция поднимает Восток. Монгольская революция развивается. Турция вышла на революционный путь. Во всей восточной части Азии кипит борьба… Мы достаточно сильны, чтобы по-рыцарски отнестись к сдавшемуся врагу. Генерал вынужден теперь служить рабоче-крестьянской власти, диктатуре пролетариата.
— Это, конечно, так, — послышались голоса. — Но Слащев…
Фрунзе перебил:
— Невыгодно, я говорю, невыгодно отказывать сдающимся. Пусть сдаются нам наши враги как можно в большем количестве! Помните прошлый год — Махно? Мы приняли его помощь, и тогда многие крестьяне ушли из его кулацкой армии. Мы их разагитировали, с Махно покончили. Надобно всех привлечь к рабоче-крестьянской Руси, всех! Для того и закон об амнистии. Я подчеркиваю — закон. Отдельного закона для Слащева лично не будет, — усмехнулся Фрунзе. — А нарушив закон, мы подведем правительство, его авторитет подорвем… И также сломаем окончательно судьбу многих крестьян-врангелевцев, которые побоятся возвращения на родину… Вот и голосуйте. С учетом политического момента. Кто просит пощады, на того меч не поднимают!
На трибуну взбежал Кемик:
— Имею хорошее предложение! Отвезти Слащева обратно в Константинополь… Пусть волк знает свой лес. А яхту ему не отдавать, яхту отобрать.
Все засмеялись, а Фрунзе серьезно сказал:
— Невыгодно. У нас он будет вести себя прилично, а там станет помогать Антанте. Товарищи! Мы помогаем восточным народам. Значит, лучше, если Турция освободится от присутствия белой армии. Если белые сдадутся — меньше опасности для нас и для Мустафы Кемаля. Главное же, помните: дано слово, и его надо сдержать.
Все вместе отправились ужинать.
Слащев вошел в кабинет и впервые в жизни увидел знаменитого Фрунзе. Внешне, на взгляд Слащева, он оказался крайне обыкновенным в своей выгоревшей гимнастерке, молодой солдат, каких Слащев тысячи видел в армии. Но сознание, что он, командующий вооруженными силами целого государства — Украины, так внешне прост, вызывало невольную симпатию.
А Фрунзе, увидев рослого, в длинной шинели Слащева, невольно остановил глаза на его повисших плечах, еще недавно — с золотыми погонами. Худ, видимо болен…
Секретарь держал перед командующим раскрытую папку, Фрунзе вполголоса проговорил: «Хорошо, заготовьте приказ», и тот вышел… За дверью слышались голоса, звон шпор…
Невозможно было поздороваться со Слащевым за руку, Фрунзе молча указал на стул.
Сев, Слащев сцепил свои длинные синеватые пальцы, чтобы не дрожали. Фрунзе сказал:
— Если угодно — курите.
— Больше не курю, — слабым голосом отозвался Слащев и гордо откинул голову. — А ваша охрана обыскала меня.
— Перестаралась… Однако закон об амнистии нами будет выполнен неукоснительно. Разрешаем вам ношение личного оружия.
— Мой револьвер — в чемодане, — проговорил Слащев. — Если я окажусь все-таки в ловушке, то застрелюсь.