Однако почетного мира России заключить не пришлось. Подписанный 19 февраля 1878 года Сан-Стефанский мирный договор между Россией и Турцией вызвал враждебную реакцию Англии, Германии и Австро-Венгрии, опасавшихся усиления влияния России на Ближнем Востоке и выхода её к Средиземному морю. Царское правительство приняло унизительные для победителей условия, продиктованные западными державами на Берлинском конгрессе. Блестящую речь против правительства, пошедшего на уступки, произнес в славянском комитете Иван Сергеевич Аксаков. Власти закрыли Московский славянский комитет, а И. С. Аксакова сослали на несколько месяцев в село Варнавино Юрьевецкого уезда Владимирской губернии. Однако вскоре ему разрешили въезд в столицы: авторитет этого человека был слишком велик. Годы освободительной борьбы балканских славян принесли Аксакову славу и всемирную известность. Не случайно же многие болгарские избирательные комитеты выдвинули его кандидатуру на болгарский престол!
Тургенев, подобно И. С. Аксакову, отнесся к Берлинскому мирному договору 13 июня 1878 года отрицательно. Вмешательство западных держав вызывало у него, в отличие от космополитически настроенной части либералов, резкое неприятие. "Вы знаете, какой я слабый "chauvin" и славянофил, - писал он П. В. Анненкову, - но я сам начинаю желать, чтобы мы пошли к Константинополю - что ли!"
Во Франции жилось неуютно: "Не только англичане и немцы, французы начинают под собою землю грызть... Только и слышишь, что "Варвары! Нашествие варваров!" "Самое курьезное (психологически курьезное) во всем этом деле ненависть и зависть, которую ощущают теперь в отношении к намвсе французы без исключения".
"А моя утлая ладья выброшена на чужой берег - и догнивает там в мире и тишине, - пишет Тургенев Фету. - Я сейчас упомянул о "мире и тишине", и точно: если дела будут идти по-прежнему, Франция под эгидой тиерогамбеттовской республики превратится в самую идиллическую страну в целом свете. Посмотришь: везде волнения, бури, бедствия, убийства - а здесь, как говорится, и ветерок не шелохнет. Деньжищев пропасть, ни одного социалистического журнала, благодать и благостыня".
Тянуло домой... Но и Россия тоже повернулась к Тургеневу. На закате дней одна за другой стали возвращаться к нему прежние литературные привязанности. Подали руки старые друзья.
Первым оказался М. Е. Салтыков-Щедрин. Когда во втором номере "Отечественных записок" за 1870 год Тургенев прочел продолжение "Истории одного города", он "хохотал до чихоты" и сообщал Анненкову: "Он нет, нет, да и заденет меня; но это ничего не значит: он прелестен". А в ответ на присланную книгу с дарственной надписью Салтыкова-Щедрина Тургенев отвечал: "Любезнейший Михаил Евграфович... Душевно благодарю Вас за память обо мне и за великое удовольствие, которое доставила мне Ваша книга: прочел я ее немедленно. Не говоря уже о прочих ее достоинствах, эта книга в своем роде драгоценный исторический материал, который ни одним нашим будущим бытописателем обойденным быть не должен. Под своей резко сатирической, иногда фантастической формой, своим злобным юмором напоминающей лучшие страницы Свифта, "История одного города" представляет самое правдивое воспроизведение одной из коренных сторон российской физиономии".
Между Тургеневым и Салтыковым возникла оживленная переписка; Тургенев с истинным наслаждением читает все, что выходит из-под пера Щедрина: "Вы отмежевали себе в нашей словесности целую область, - пишет он, - в которой Вы неоспоримый мастер и первый человек".
В последние годы жизни Тургенев часто встречался с Салтыковым то в Петербурге, то в Париже. Однажды в Буживале Соллогуб решил прочесть Тургеневу и Салтыкову комедию, в которой он ругал молодое поколение на чем свет стоит. "Салтыков взбесился, обругал его, - сообщал Тургенев, - да чуть с ног не свалился от волнения. Я думал, что с ним удар сделается... Он напомнил мне Белинского".
Читая "Благонамеренные речи", Тургенев специально выделил главу "Семейный суд". "Она так хороша, что невольно рождается мысль, отчего Салтыков вместо очерков не напишет крупного романа с группировкой характеров и событий, с руководящей мыслью и широким наполнением?" - обращался Тургенев с вопросом к приятелю. И Салтыков-Щедрин воспользовался тургеневским советом: он написал роман "Господа Головлевы".
- Очень я люблю этого человека, - признавался Тургенев Анненкову, - как он ни вращает глазами и ни старается быть "букой". Он очень наивен и добр. И ругается от избытка этих двух качеств.
Герман Лопатин вспоминал об одном характерном диалоге между Тургеневым и Щедриным в Париже:
"Михаил Евграфович сердито кричал:
- Ну, что ваши Зола и Флобер? Что они дали?
- Они дали форму, - отвечал Тургенев.
- Форму... форму... а дальше что? - допытывался Щедрин. - Помогли они людям разобраться в каком-нибудь трудном вопросе? Выяснили ли они нам что-нибудь? Осветили тьму, нас окружающую? Нет, нет и нет...
Тогда Тургенев, беспомощно разводя руками, спросил Щедрина:
- Но куда же нам-то, Михаил Евграфович, беллетристам, после этого деваться?
- Помилуйте, Иван Сергеевич, я не о вас говорю, - возразил Щедрин, - вы в своих произведениях создали тип лишнего человека. А в нем ведь сама русская жизнь отразилась. Лишний человек - это наше больное место. Ведь он нас думать заставляет.
Надо вам заметить, что Тургенев до старости не потерял способности краснеть, как юноша. И тут он вспыхнул весь".
Через Салтыкова-Щедрина Тургенев познакомился с кругом молодых писателей народнической ориентации, высоко оценил талант Г. И. Успенского, посетил членов редакции народнического журнала "Русское богатство". Неизменно высоко оценивал Тургенев в беседах с молодежью талант и общественное значение Салтыкова-Щедрина:
- Знаете, что мне иногда кажется: что на его плечах вся наша литература теперь лежит. Конечно, есть и кроме него хорошие, даровитые люди, но держит литературу он.
Вот на ком непростительный грех, что не пишет, вот кто мог быть теперь чрезвычайно полезен - Лев Толстой; но что же вы с ним поделаете: молчит и молчит, да мало еще этого - в мистицизм ударился. Такого художника, такого первоклассного таланта у нас никогда еще не было и нет. Меня, например, считают художником, но куда же я гожусь сравнительно с ним? Ему в теперешней европейской литературе нет равного!
...В апреле 1878 года Тургенев получил от Л. Н. Толстого следующее письмо:
"Иван Сергеевич!
В последнее время, вспоминая о моих с вами отношениях, я, к удивлению своему и радости, почувствовал, что я к вам никакой вражды не имею. Дай бог, чтобы в вас было то же самое. По правде сказать, зная, как вы добры, я почти уверен, что ваше враждебное чувство ко мне прошло еще прежде моего.
Если так, то, пожалуйста, подадимте друг другу руку, и, пожалуйста, совсем до конца простите мне все, чем я был виноват перед вами.
Мне так естественно помнить о вас только одно хорошее, потому что этого хорошего было так много в отношении меня. Я помню, что вам я обязан своей литературной известностью, и помню, как вы любили и мое писанье и меня. Может быть, и вы найдете такие же воспоминания обо мне, потому что было время, когда я искренно любил вас.
Искренно, если вы можете простить меня, предлагаю вам всю ту дружбу, на которую я способен. В наши годы есть одно только благо - любовные отношения с людьми. И я буду очень рад, если между нами они установятся".
По свидетельству П. В. Анненкова, Тургенев плакал, когда читал это письмо...
"Любезный Лев Николаевич,
я только сегодня получил Ваше письмо, которое Вы отправили poste restante. Оно меня очень обрадовало и тронуло. С величайшей охотой готов возобновить нашу прежнюю дружбу и крепко жму протянутую мне Вами руку. Вы совершенно правы, не предполагая во мне враждебных чувств к Вам: если они и были, то давным-давно исчезли - и осталось одно воспоминание о Вас, как о человеке, к которому я был искренно привязан - и о писателе, первые шаги которого мне удалось приветствовать раньше других, каждое новое произведение которого всегда возбуждало во мне живейший интерес. Душевно радуюсь прекращению возникших между нами недоразумений.