"Неверно утверждают некоторые, - говорил Тургенев, - что в России нет людей, способных к руководству делами". И он назвал дельных провинциальных чиновников и адвокатов. Но если момент будет упущен, спасти Россию не удастся - наступит общий крах, потому что в перспективы революции Тургенев не верил.
"Если бы я был царем Александром, - заключил Гогенлоэ свои записки, - я бы поручил Тургеневу составить кабинет".
Тургенев чувствовал, что его приезд в Россию в 1879 году стал удобным поводом для демонстраций либералов; тут был расчет на полный успех: речь шла о писателе, действительно любимом всеми группами русской интеллигенции. "Не только либералы более взрослого поколения видели в нем наиболее честное и чистое воплощение своих стремлений, но и радикальная молодежь разглядела в Иване Сергеевиче подготовителя ее борьбы, воспитателя русского общества в тех гуманных идеях, которые,надлежащим образом понятые,должны были фатально привести к революционной оппозиции русскому императорскому самодурству", писал Лавров.
Конечно, никакого заискивания, никакого "кувыркания" перед молодежью у Тургенева не было. Он мог искренне сказать, что не "шел" сознательно к молодому поколению, но оно само "пришло к нему".
В речах и адресах профессора, литераторы, адвокаты, студенты высказывались весьма смело о том, о чем в России обыкновенно лишь шепчутся. Ведь сам царь обратился к русской общественности с официальным призывом: "Правительство должно найти себе опору в самом обществе и потому считает ныне необходимым призвать к себе на помощь силы всех сословий русского народа для единодушного содействия ему в усилиях вырвать с корнем зло".
В речах, обращенных к Тургеневу, литературу в России сравнивали с "преторским эдиктом", впервые внесшим начало гуманности в суровую римскую среду. Проводили сравнение России 70-х годов с закрепощенною Россией 1840-х. Говорили: "Состояние общества сходно: и тогда была под ногами закованная почва, только иначе закованная; и ждет общество, что рухнут наши неправды". В адресах писали: "Вас так же, как и нас, возмущают до глубины души печальные и странные явления нашей общественной жизни, вытекающие, как строго логическое последствие, из нашего общественного строя", и призывали его "в ряды той интеллигенции нашего общества, которая стремится к ниспровержению настоящего порядка". Даже высказывали: "Вы один в настоящее время сумеете объединить все направления и партии, сумеете оформить это движение, придать ему силу и прочность. Подымайте высоко ваше светлое знамя; на ват могучий и чистый голос откликнется вся Россия; вас поймут и отцы и дети".
После русских оваций Тургенев летом 1879 года получил известие, что Оксфордский университет произвел его за "литературные заслуги" в доктора естественного права. "Честь великая, едва ли я не первый русский, ее заслуживший, - но как, почему!"
Оказалось, что степень присуждалась ему за содействие "Записками охотника" освобождению крестьян. Тургенев первоначально опасался за исход официального торжества: между Россией и Англией после русско-турецкой войны отношения были крайне недружелюбными. Но все обошлось благополучно. Когда он явился в залу в докторской мантии и берете, его встретили рукоплесканиями. Одно только смущало Тургенева: "Ох! Как плохо идет ученая шапка к моей великорусской роже!"
Но другого рода опасения были более основательны: "То-то, я воображаю, на меня прогневаются иные господа в любезном отечестве". Они прогневались.
Кто-то из русских парижан привел к Тургеневу политического эмигранта Павловского, который написал автобиографическую повесть о впечатлениях преступника, подвергнутого одиночному заключению и впавшего в душевную болезнь. Тургенева попросили написать предисловие. С рукописью он познакомился, нашел ее довольно интересной с психологической точки зрения и предисловие написал. 12 ноября 1879 года повесть вышла во французском журнале "Le Temps"; и сразу же на это предисловие отозвались "Московские ведомости". Б. Маркевич писал, что нигилист, беглец из России, оказался под "сенью голубых крыл" г. Тургенева. Он намекал, что и сам рассказ подвергнулся тургеневской литературной правке, что это "творение шустрого ученика по заданному ему учителем шаблону". И все это - из жажды популярности перед молодежью: ради этого Тургенев готов плясать на каком угодно канате. Что за "постылый зуд популярничанья, так мало отвечающий достоинству его седых волос?" Теперь любой нигилист сочтет за благо "аттестацию", выданную Тургеневым. Ведь он признает первым их гнусное дело. "Поддерживая их былым авторитетом своего имени, он этим же самым приводит к соблазну и всех тех колеблющихся, нетвердо стоящих на ногах из этой русской молодежи..."
Это был откровенный политический донос! "На меня в Питере - в самых высших кружках - страшно озлобились за мое предисловие, - писал Тургенев Анненкову, - в котором я, однако, объявил, что нисколько не разделяю образ мыслей гг. революционеров... Князь Орлов объявил мне, что я совсем испортил этим мое положение - хотя положение это никогда не было блестящим - в его смысле - несмотря на то, что я недели три тому назад был представлен наследнику и цесаревне, которые очень ласково со мной обошлись. Все это: "Тень, бегущая от дыма".
И все же Тургенев твердо решил ехать в Россию, предварительно написав ответ "иногороднему обывателю" Б. Маркевиечу. Этот ответ был напечатан в журнале "Вестник Европы" в феврале 1880 года. "Если бы г. "Иногородний обыватель" ограничился одними посильными оскорблениями, - писал Тургенев, я бы не обратил на них никакого внимания, зная, из какой "кучи" идет этот гром; но он позволяет себе заподозрить мои убеждения, мой образ мыслей, - и я не имею права отвечать на это одним презрением...
В глазах нашей молодежи - так как о ней идет речь - в ее глазах, к какой бы партии она ни принадлежала, я всегда был и до сих пор остался "постепеновцем", либералом старого покроя в английском династическом смысле, человеком, ожидающим реформтолько свыше , - принципиальным противником революций, не говоря уже о безобразиях последнего времени".
Эта фраза о "безобразиях" несколько охладила революционную молодежь в ее восторженном отношении к Тургеневу. Да и события конца 1879 года развивались не в пользу тургеневских надежд на единодушие и объединение всех прогрессивных сил. 19 ноября 1879 года произошел взрыв императорского поезда, затем суд над Л. Мирским. Усилились меры полицейского давления на учащуюся молодежь. В декабре 1879 года Тургенев писал Л. Н. Толстому: "Точно, тяжелые и темные времена переживает теперь Россия; но именно теперь-то и совестно жить чужаком. Это чувство во мне все становится сильнее и сильнее - и я в первый раз еду на родину, не размышляя вовсе о том, когда я сюда вернусь - да и не желаю скоро вернуться".
Все чаще и чаще ощущал он себя в семье Виардо одиноким, брошенным человеком. "Здесь я - пока - один; все мои переехали в Париж, куда и я перееду дней через пять, - писал Тургенев Анненкову в ноябре 1879 года. - Я желал этого уединения - чтобы приготовиться к более продолжительной разлуке. В мои годы смешно говорить о новом повороте в жизни (нашему брату, собственно, один поворот предстоит: в могилу) - но что перемена будет - это несомненно. Я еду в Россию, не зная нисколько, когда я оттуда вернусь. Причины, побуждающие меня к этому поступку, разнообразные: иличные и другие. Об этом мы поговорим при личном свидании. Не скажу, чтобы принятое мною решение было легко: оно даже очень тяжело... и я даже нахожусь в некоторой меланхолии. Но не стану больше распространяться о сем: "эти растроганности по поводу самого себя" - и не нужны, да и вредны... Хватит".