"Последние эти слова своей речи Достоевский произнес каким-то вдохновенным шепотом, опустив голову, и стал как-то торопливо сходить с кафедры при гробовом молчании, - вспоминали современники. - Зал точно замер, как бы ожидая чего-то еще. Вдруг из задних рядов раздался крик: "Вы разгадали!", подхваченный несколькими женскими голосами на хорах. Весь зал встрепенулся. Послышались крики: "Разгадали! Разгадали!" - гром рукоплесканий, какой-то гул, топот... Кричали и хлопали буквально все - и в зале, и на эстраде. Аксаков бросился обнимать Достоевского. Тургенев, спотыкаясь как медведь, шел прямо к Достоевскому с раскрытыми объятиями. Какой-то истерический молодой человек, расталкивая всех, бросился к эстраде с болезненным криком: "Достоевский, Достоевский!" - и вдруг упал навзничь в обмороке..."
Достоевского увели в ротонду под руки Тургенев и Аксаков; он ослабел... Казалось, пришла долгожданная минута всенародного торжества, братского единения всех партий, всех общественных течений русского общества. П. В. Анненков подбежал к Достоевскому со словами: "Вы гений, вы более чем гений!" Иван Аксаков вышел на эстраду и объявил, что своей речи читать не будет, ибо все сказано и все разрешено великим словом Достоевского. "Это не просто речь, а историческое событие! - сказал Аксаков. - Туча облегала горизонт, и вот слово Достоевского, как появившееся солнце, все рассеяло, все осветило. С этой поры наступает братство и не будет недоумений". А возбужденная аудитория стоголосым эхом откликнулась: "Да! Да!"
Однако иллюзорность надежд на примирение противоположных общественных направлений обнаружилась уже на второй день, как только сгладилось первое впечатление от вдохновенной речи Достоевского и она стала предметом критического анализа. Газета "Молва" от 13 июня писала: "Все это очень заносчиво и потому фальшиво. Что за выделение России в какую-то мировую особь". 18 июня газета "Русский курьер" в передовой статье отмечала: "Русская интеллигенция прежде всего должна была завоевать себе в государстве ту независимость и влияние, какими она пользуется на Западе. Еслигордый интеллигентный человек долженсмириться перед народною правдою, то и смиренный народ долженподняться до понимания хотя бы Пушкина". Либеральный профессор А. Д. Градовский отвечал Достоевскому в "Голосе" от 25 июня 1880 года: "Правильнее было бы сказать и современным "скитальцам" и "народу": смиритесь перед требованиями той общечеловеческой гражданственности, к которой мы, слава Богу, приблизились благодаря реформам Петра. Впитайте в себя все, что произвели лучшего народы - учители ваши. Тогда, переработав в себе всю эту умственную и нравственную пищу, вы сумеете проявить и всю силу вашегонационального гения".
Несогласия с Достоевским возникли даже в кругу славянофилов. В противоположность И. С. Аксакову, А. И. Кошелев в десятом номере "Русской мысли" за 1880 год писал: "Вполне согласны, что Пушкин народный поэт и, прибавим - первой степени, но что отзывчивость составляет главнейшую особенность нашей народности - это, кажется нам, неверно; и мы глубоко убеждены, что не это свойство утвердило за Пушкиным достоинство народного поэта... Не могу также согласиться со следующим мнением господина Достоевского: "Что такое сила духа русской народности, как не стремление ее, в конечных целях своих, ко всемирности и всечело-вечности?" Думаем, что это стремление также вовсе не составляет отличительной черты характера русского народа. Все народы, все люди более или менее, с сознанием или без сознания, стремятся осуществить идею человека - это задача каждого из нас. До сих пор с сознанием мы менее других ее исполняем или даже стремимся к ее исполнению".
Г. И. Успенский так объяснял причину необыкновенного успеха речи Достоевского в кругах революционно настроенной народнической молодежи: "Как же было не приветствовать господина Достоевского, который в первый раз, в течение трех десятков лет с глубочайшею (как кажется) искренностью решился сказать всем исстрадавшимся в эти трудные годы - "Ваше неуменье успокоиться в личном счастье, ваше горе и тоска о несчастье других и, следовательно, ваша работа, как бы несовершенна она ни была, на пользу всеобщего благополучия - есть предопределенная всей нашей природой задача, лежащая в сокровенных основах нашей национальности". "Конечно, молодежь, делавшая овации Достоевскому, - писал П. Л. Лавров, - брала из его речи не то, что он действительно говорил, а то, что соответствовало ее стремлениям. Не христианское прощение зла, наносимого братьям, читала она в туманных словах нервного оратора, ...> а солидарность в борьбе за право на лучшую будущность для всех обездоленных братьев против их эксплуататоров всех наций. Она готова была смириться перед народом, ...> жертвуя ему своими интересами, своим благополучием, своею жизнью, но перед народом, в пробуждающемся сознании которого она читала ненависть к его вековым притеснителям, перед народом, который, в стремлении к правде умственной и нравственной, "принял бы в свою суть" уже не Христа, смиренно переносящего заушения, а Христа, воскресшего из могилы невежества и бессознательности, Христа, являющегося справедливым и грозным судьею".
Тургенев тоже не случайно поддался общему эмоциональному порыву. Было в речи Достоевского что-то родственное его собственным взглядам на Пушкина и на русскую жизнь. Во-первых, обе речи - и Тургенева, и Достоевского восходили к общему источнику, к оценке пушкинского гения Белинским и Гоголем. Ведь именно Белинский впервые назвал Пушкина Протеем, гением, способным легко и свободно перевоплощаться в культуры других наций. На эту особенность Пушкина обращал внимание и Гоголь: "И как верен его отклик, как чутко его ухо! Слышишь запах, цвет земли, времени, народа. В Испании он испанец, с греком - грек, на Кавказе - вольный горец, в полном смысле этого слова; с отжившим человеком он дышит стариной времени минувшего; заглянет к мужику в избу - он русский с головы до ног". Белинский же приближался к мысли о пророческой сути пушкинской переимчивости. В статье "Взгляд на русскую литературу 1846 года" он писал: "Не любя гаданий и мечтаний и пуще всего боясь произвольных, личных выводов, мы не утверждаем за непреложное, что русскому народу предназначено выразить в своей национальности наиболее богатое и многостороннее содержание и что в этом заключается причина его удивительной способности воспринимать и усваивать себе все чуждое ему; но смеем думать, что подобная мысль, как предположение, высказываемое без самохвальства и фанатизма, не лишена основания".
Во-вторых, признание Достоевским высокого трагического смысла за "русским скитальцем" не могло не польстить Тургеневу, автору "Рудина", где тема бесприютного скитальчества поднимается на большую нравственную высоту. Лежнев неспроста говорит Рудину: "Ты назвал себя Вечным Жидом... А почему ты знаешь, может быть, ...> ты исполняешь этим высшее, для тебя самого неизвестное назначение: народная мудрость гласит недаром, что все мы под Богом ходим".
Наконец, когда Достоевский, рассуждая о пушкинской Татьяне, сказал, что этот тип русской женщины не повторялся впоследствии, кроме, может быть, тургеневской Лизы, - в зале раздались овации и крики, а Тургенев послал Достоевскому воздушный поцелуй...
Но какую-то неудовлетворенность оставила в душе Тургенева и эта речь, и этот чрезмерный энтузиазм, и эти женщины, бросившиеся с венком к Достоевскому и потеснившие Тургенева со словами: "Не вам! Не вам!" И уже 13 июня Тургенев написал из Спасского письмо редактору журнала "Вестник Европы" М. М. Стасюлевичу: "Не знаю, кто у вас в "Вестнике Европы" будет писать о Пушкинских праздниках, но не мешало бы заметить ему следующее: и в речи Ив. Аксакова, и во всех газетах сказано, что лично я совершенно покорился речи Достоевского и вполне ее одобряю. Но это не так - и я еще не закричал: "Ты победил, галилеянин!" Эта очень умная, блестящая и хитро-искусная, при всей страстности, речь всецело покоится на фальши, но фальши, крайне приятной для русского самолюбия. Алеко Пушкина чисто байроновская фигура - а вовсе не тип современного русского скитальца; характеристика Татьяны очень тонка - но неужели же однирусские жены пребывают верны своим старым друзьям? А главное: "Мы скажем последние слова Европе, мы ее ей же подарим - потому что Пушкин гениально воссоздал Шекспира, Гёте и пр."? Но ведь он ихвоссоздал , а несоздал - и мы точно так же не создадим новую Европу - как он не создал Шекспира и др. И к чему этотвсечеловек , которому так неистово хлопала публика? Да быть им вовсе и не желательно: лучше быть оригинальным русским человеком, чем этим безличным всечеловеком. Опять все та же гордыня под личиною смирения. Может быть, европейцам оттого и труднее та ассимиляция, которую возводят в какое-то гениальное всемирное творчество, что они оригинальнее нас. Но понятно, что публика сомлела от этих комплиментов, да и речь была действительно замечательная по красивости и такту. Мне кажется, нечто в этом роде следует высказать. Господа славянофилы нас еще не проглотили".