Бродячие коты чужака презрительно игнорировали, а вот компания из трех пьянчужек подружиться попыталась. Его молчание отворотило двоих, но третий обнял Чарльза за плечи и даже пустил в ход свои скромные познания из четырех иностранных языков в надежде уяснить, какой же из них подойдет для дальнейшего общения. В порыве всколыхнувшихся внезапно чувств Чарльз врезал ему локтем по ребрам и, зажав ладонью рот, еще два раза кулаком по затылку. После первого тычка бродяга замычал, после второго вырубился. Чарльз поддержал обмякшее тело, потом, проклиная себя, перетащил несчастного через улицу, проволок по мостику над рио деи Санти-Апостоли и уложил на землю в переулке.
Баланс — это слово снова пришло на память, когда Чарльз, сдерживая дрожь, возвращался к палаццо. Без баланса жизнь не стоит даже малейших усилий.
Он выполнял эту работу на протяжении шести… нет, уже семи лет, перебираясь беспрепятственно из города в город, получая инструкции по телефону от человека, которого не видел целых два года. Теперь уже телефон был его хозяином. Иногда работы не было неделями, и тогда Чарльз отсыпался и крепко пил, но когда приступал к работе, его как будто подхватывал неудержимый, несущийся вперед поток. Чтобы остаться на плаву, чтобы продолжать движение, приходилось глотать стимулянты, потому что работа состояла отнюдь не в том, чтобы поддерживать в добром здравии Чарльза Александера. Работа заключалась в обеспечении существования и защите некоей «сферы влияния», а Чарльз Александер и другие ему подобные никого не интересовали и могли катиться ко всем чертям.
Энджела сказала «другой стороны больше нет», но она ошибалась. Другая сторона была многолика: русская мафия, китайская индустриализация, бесхозные ядерные заряды и даже шумные мусульмане в Афганистане, пытавшиеся не дать Вашингтону прибрать к рукам пропитанный нефтью Ближний Восток. Как выразился Грейнджер, каждый, кого империя не в состоянии поглотить или присоединить, должен быть предан проклятию, и поступать с ним следует так же, как поступали с подкатившимися к воротам варварами.
И тут у Чарльза Александера зазвонил телефон.
Интересно, сколько тел устилают дно этих каналов? Мысль о том, чтобы присоединиться к ним, как ни странно, принесла успокоение. Ведь именно из-за смерти смерть не значит ничего, и именно из-за смерти жизнь тоже ничего не стоит.
Сначала закончи работу, сказал он себе. Не дело уходить неудачником. А уже потом…
И не будет больше самолетов, пограничников, таможенников. Не надо будет оглядываться через плечо.
Решение созрело к пяти. Край неба посветлел, предвещая восход солнца, и Чарльз проглотил еще две таблетки декседрина. Его снова трясло. Вспомнилась мать с ее мечтами об утопии, где будут звучать только Большие Голоса. Что бы она подумала о нем? Скорее всего, попыталась бы вправить мозги, ведь всю свою взрослую жизнь он работал на тех, кто чеканил эти коварные, вещающие исподтишка маленькие голоса.
Когда в половине десятого поклонник Джорджа Майкла открыл остерию, Чарльз с некоторым даже удивлением обнаружил в себе признаки жизни. Заказав два эспрессо, он терпеливо ожидал у окна, пока тот приготовит для хмурого клиента панчетту, яичницу и линджини. Завтрак получился восхитительный, но насладиться им в полной мере не удалось: в самый разгар трапезы Чарльз остановился и подался к окну.
К палаццо подходили трое. Охранник Николай, которого он видел накануне, и беременная женщина в сопровождении уже немолодого мужчины. Этот третий был не кто иной, как Фрэнк Додл.
Он набрал номер.
— Да? — ответила Энджела.
— Он здесь.
Чарльз опустил в карман телефон и положил на столик деньги. Бармен, уже обслуживавший пожилую пару, недовольно взглянул на него.
— Не понравилось?
— Не убирайте, я сейчас вернусь.
К тому времени, как Энджела с еще влажными после душа волосами подошла к остерии, гости находились в палаццо уже двенадцать минут. Туристов на улице было немного, всего лишь четверо, да и те, похоже, задерживаться не собирались.
— Оружие есть? — спросил Чарльз, вынимая «вальтер».
Энджела отвела полу жакета — из плечевой кобуры высовывалась рукоятка «ЗИГ-Зауэра».
— Там пусть и остается. Стрелять, если придется, буду я. Я могу исчезнуть, ты — нет.
— Так ты обо мне беспокоишься?
— Да, я беспокоюсь о тебе.
Она поджала губы.
— А еще ты боишься, что я не смогу в него выстрелить. — Взгляд Энджелы остановился на его дрожащей руке. — А вот я не уверена, что ты вообще сможешь в кого-то попасть.