В этот вечер Гаррет вышел на эстраду, чтобы спеть перед ста пятьюдесятью слушателями, собравшимися под тентом. Он стоял совершенно один, в пиджаке, который более или менее сходился на нем, зато брюки оказались ему длинноваты. На него был направлен одинокий луч света. Гаррет оглядел публику, сидевшую за круглыми столиками; гости цедили вино и подбирали с тарелок остатки пиршества. В глазах светилось ожидание. Они ждут. Ждут его. Этот момент выступления Гаррет любил больше всего. Не самое исполнение, а предваряющую его тишину, ощущение власти, которое в нем таилось. У Гаррета не было аккомпаниатора – только он сам и его голос. И едва он запел, все поняли, что Гаррету никто больше не нужен. Его голос взвился в воздух и полетел легкокрылой бабочкой, слушатели положили ложки, затушили свои окурки и отставили рюмки. Высокий голос Гаррета почесывал им спину, щекотал пятки, поглаживал горло. Он пел etwas bewegt,[5] как гласило указание вверху нотного листа, – немецкие слова, непонятные ни для кого из присутствующих, включая и самого Гаррета. И, несмотря на это, его пение настраивало их на серьезный лад, наводило на добрые мысли, и когда отзвучала последняя нота, гости сначала сидели как зачарованные. Затем тишина взорвалась аплодисментами. Гаррет кланялся и улыбался, а овации все усиливались.
Когда все кончилось, Себастьян сидел в молчании. Проследив взглядом за Гарретом, он увидел, как Юлианна его обняла, прежде чем, дернув за рукав, усадить рядом с собой. Слушатели потянулись к нему, чтобы выразить свое восхищение. Себастьян переждал немного, прежде чем подойти. Засунув руки в карманы пиджака, он двинулся к столику, за которым сидели Гаррет и Юлианна.
– Давно не виделись, – сказал он, протягивая руку.
Гаррет чуть расслабил напряженно выпрямленную спину. По его взгляду было видно, что он не узнает Себастьяна.
– Вы раньше уже встречались? – спросила Юлианна.
– Да, три года тому назад, – ответил Себастьян.
Гаррет раздавил недокуренную сигарету под каблуком белой лаковой туфли. Исподлобья покосившись на Себастьяна, он окинул его подозрительным взглядом.
– И правда! – произнес он наконец. – А я тебя не узнал. Ты с тех пор вырос.
– А ты действительно хорошо поешь, – сказал Себастьян. – Я помню, как ты говорил, что станешь тенором. Среди прочих рассказов. В сущности, я должен быть благодарен тебе. Я теперь живу в Лондоне. У меня все хорошо.
– В Лондоне? – переспросил Гаррет. – И давно?
– Уже два года. И собираюсь еще там пожить, пока не надоест, – сказал Себастьян.
– Чем же ты занимаешься?
– Я фотограф.
– Господи! – воскликнул Гаррет и, кажется, погрустнел. – Это надо же!
Юлианна повернулась к Себастьяну.
– Я очень извиняюсь за ботинки! – сказала она.
– Забудь это! – сказал он, похлопав ее по плечу. – Подумаешь, пара ботинок! Можно купить новые.
Себастьян еще улыбнулся и скрылся в толпе гостей. Гаррет долго смотрел ему вслед. У него никак не укладывалось в голове, что это, оказывается, тот самый мальчик, который слушал тогда его истории. На самом деле Гаррет в то время еще ни разу не бывал в Лондоне и все просто наврал. Он только насмотрелся телевизионных репортажей из Лондона, разговаривал с людьми, которые там бывали, но ему еще ни разу не приходилось ступать на улицы Лондона. И вот Себастьян, оказывается, уже два года там живет. Теперь ему самому впору рассказывать истории! Это же надо – восемнадцать лет, и в таком костюме! Гаррету вдруг сделалось нехорошо. Он почувствовал себя обманутым. Лицо покрылось испариной.
– О чем ты думаешь? – спросила Юлианна.
Гаррет опустил глаза на свои паршивые белые туфли.
– Обо всем, чего мне еще предстоит добиться.
Весь кабинет завешан картами. В основном – большими и подробными. Пользоваться ими, держа в руках, невозможно. Стоит их развернуть, как обратно уже не сложить никакими силами. Поэтому они развешаны по стенам.