Эйтел рассмеялся.
— Спасибо.
— Я серьезно. Будь осторожен. Если она заморочит тебе голову, это дорого тебе обойдется. И мне тоже. Я в доле, не забывай. Даже если ты швейцарец, нужно помнить: бизнес отдельно, женщины отдельно.
— Я помню. Не беспокойся обо мне, — сказал Эйтел.
Такси остановилось около отеля. Эйтел поднялся к себе и достал из потайного отделения чемодана четыре картины и нефритовую статуэтку. Полотна были без рам, небольшие, подлинные и без особых претензий. Недолго думая, он выбрал «Мадонну Пальмового воскресенья» из мастерской Лоренцо Беллини: ученическая работа, но очаровательная, спокойная, простая — рыночная цена двадцать тысяч долларов. Он сунул картину в переносный футляр, а остальные вещи убрал — все, кроме статуэтки, которую нежно погладил и поставил на комод перед зеркалом: что-то вроде алтаря.
«Алтарь красоты, — подумал он и хотел убрать и ее, но передумал. Она выглядела так прелестно, что он решил попытать счастья. — Попытать счастья — полезно для здоровья».
Он вернулся к такси.
— Картина хорошая? — спросил Дэвид.
— Очаровательная. Банальная, но очаровательная.
— Я не об этом спрашиваю. Она подлинная?
— Конечно, — немного резко ответил Эйтел. — Мы снова будем это обсуждать, Дэвид? Ты прекрасно знаешь, что я продаю только подлинные картины. Цена немного завышена, но они всегда подлинные.
— Есть кое-что, чего я никак не могу понять. Почему ты не продаешь подделки?
Эйтел вздрогнул.
— По-твоему, я мошенник, Дэвид?
— Конечно.
— Как все просто! Знаешь, мне не нравится твой юмор.
— Юмор? Какой юмор? Продавать ценные произведения искусства чужеземцам противозаконно. Ты продаешь их. Разве это не мошенничество? Никаких обид. Я называю вещи своими именами.
— Не понимаю, к чему ты завел этот разговор, — сказал Эйтел.
— Я просто хочу понять, почему ты продаешь подлинники. Продавать подлинники противозаконно, но вряд ли противозаконно продавать подделки. Понимаешь? Все два года я ломаю над этим голову. Денег столько же, риска меньше.
— Моя семья продает произведения искусства более ста лет, Дэвид. Ни один Эйтел никогда не продавал подделки. И не будет. — Это был его пунктик. — Послушай, может, тебе и нравится играть в эти игры со мной, но не заходи слишком далеко. Договорились?
— Прости, Эйтел.
— Прощу, если заткнешься.
— Тебе известно, что мне нелегко заткнуться. Можно, я скажу тебе еще кое-что и потом уже заткнусь?
— Валяй, — со вздохом ответил Эйтел.
— Я скажу вот что: ты совсем запутался. Ты мошенник, который считает, что он не мошенник. Понимаешь, о чем я? Это скверно. Но пускай, ты мне нравишься. Я уважаю тебя. По-моему, ты прекрасный бизнесмен. Поэтому прости мне грубые замечания. Идет?
— Ты очень раздражаешь меня.
— Не сомневаюсь. Забудь, что я говорил. Заключи многомиллионную сделку, и завтра мы будем пить мятный чай, и ты дашь мне мою долю, и все будут счастливы.
— Мне не нравится мятный чай.
— Ну и ладно. Найдем что-нибудь другое.
Агила стояла в дверном проеме своего номера в отеле. При виде ее Эйтел снова вздрогнул, сраженный неодолимой силой ее красоты.
«Если она заморочит тебе голову, это тебе дорого обойдется, — вспомнил он и стал уговаривать себя: — Это все ненастоящее. Это маска».
Он перевел взгляд с Агилы на Анакхистоса: тот сидел, странным образом сложившись, словно огромный зонтик.
«Вот какая она на самом деле, — думал Эйтел. — Миссис Анакхистос с Кентавра. Ее кожа похожа на резину, рот — раздвижная щель, а надетое на ней сейчас тело создано в лаборатории. И тем не менее, тем не менее, тем не менее…»
Буря ревела внутри, Эйтела неистово шатало…
«Что, черт побери, со мной происходит?»
— Покажите, что вы принесли, — предложил Анакхистос.
Эйтел достал из футляра маленькую картину. Его руки слегка дрожали. В тесноте комнаты остро ощущались два аромата — сухой и заплесневелый, исходящий от Анакхистоса, и странная, неотразимая смесь несочетаемых запахов, испускаемых синтетическим телом Агилы.
— «Мадонна Пальмового воскресенья» Лоренцо Беллини, Венеция, тысяча пятьсот девяносто седьмой год, — сказал Эйтел. — Очень хорошая работа.
— Беллини чрезвычайно знаменит, я знаю.
— Знамениты Джованни и Джентили. Это внук Джованни. Он так же хорош, но не так известен. Вряд ли я смогу достать для вас картины Джованни или Джентили. Никто на Земле не может.
— Эта достаточно хороша, — сказал Анакхистос. — Истинный Ренессанс. И очень земная вещь. Конечно, подлинная?