Это был список племенных вождей. Против почти каждой фамилии стояло: председатель ревкома. Так, Нияз-Бакши был председателем ревкома в Ак-Тепе, Якши-Кельды — в Куня-Ургенче, а Гулям-Али-хан — в кишлаке Мая-Батан. Каждому из вождей давалась довольно подробная характеристика, из которой было ясно, что настроения у вождей далеко не советские. Словом, почти все они были явными или тайными басмачами.
— Вы делились с комиссаром своими соображениями? — спросил я.
— Много раз. Но он мне отвечал так же, как и вам: раз все спокойно и нет открытых выступлений против Советской власти, значит, нечего волноваться. Да что говорить: я докладывал не только Серденко. Дело в том, что в Ташкенте, уже не говоря о местных властях, не вникают в ход событий. Распоряжения или решения правительства, направленные на укрепление Советской власти, не встречают со стороны вождей возражения. Но в кишлаках и аулах все остается по-старому, как было до революции: дехкане не имеют земли, распределение воды остается в руках родовых старшин.
— Но ведь по материалам, которые вы собрали, Якши-Кельды — явный басмач, — сказал я.
— Вы, кажется, знаете историю Хорезма, — ответил Четвертаков. — Многие племенные вожди участвовали в восстаниях против хана. Но никого не интересует, что их приводило в ряды восставших, какие цели они преследовали. Якши-Кельды, Гулям-Али-хан и Нияз-Бакши не поддержали Джунаида во время прошлогоднего восстания. А почему? Да просто потому, что они давно враждовали с Джунаидом. Но об этом забыли и относились к ним чуть ли не как к героям и доверили им власть. Тяжело признаться, но вы меня поймете, я не верю ни председателю Совета назиров республики Турсуну Ходжаеву, ни партийному руководству Хансуарова. Они, по-моему, за то, чтобы оставить власть в руках племенных вождей и через них держать в повиновении трудящихся туркмен. Вместо того чтобы способствовать разрешению национальных противоречий, они пытаются при помощи сделки с вождями заглушить эти противоречия. Такое положение идет вразрез с национальной политикой партии… Вот и выходит: внешне как будто все спокойно, а на самом деле все накалено…
Еще не зная всех подробностей политической обстановки в Хорезме, я видел, что Четвертаков прав. Понятным мне стало и беспокойство командующего Левандовского, до которого, очевидно, доходили в пересказе доклады Четвертакова. Надо было немедленно действовать.
— Что вы думаете делать? — спросил Четвертаков.
— Поеду по гарнизонам, посмотрю, что происходит на местах, — ответил я.
Но выехать в тот день в гарнизоны мне не удалось. В штабе меня уже ждал порученец председателя Совета назиров, который передал мне приглашение Турсуна Ходжаева на плов. Отказываться было неудобно. К тому же мне самому захотелось познакомиться с членами правительства.
На обеде у Ходжаева я сразу почувствовал, что ко мне относятся настороженно. За внешним радушием и гостеприимством Ходжаева скрывалось желание показать мне, что хозяин положения в Хиве — он и что мне придется с этим считаться.
— Какое впечатление произвела на вас Хива? — спросил Ходжаев.
Я ответил, что ничего еще не видел, а то, что узнал из докладов своих подчиненных, мне не понравилось.
— Что же вам не понравилось? — допытывался Хансуаров, также присутствовавший на обеде. — Хорезм — первый после Туркестана провозгласил себя социалистической республикой. После прошлогоднего восстания Джунаида в оазисе не произошло ни одного крупного контрреволюционного выступления.
— Провозглашение Хорезма социалистической республикой, конечно, факт значительный, — ответил я. — Однако меня интересует не только форма, но и содержание. Насколько я могу судить, в этой области не только не начаты социалистические преобразования, но и не решены даже проблемы народной республики. Положение с водой и землей — дореволюционное.
— Туркменские племена издавна славились разбоями. И если их не держать в руках с помощью воды, они всю республику разграбят, — сказал Турсун Ходжаев.
Такого открытого проявления национализма со стороны председателя Совета назиров я не ожидал. Объяснить это можно было лишь тем, что Ходжаев чувствовал свою полную безнаказанность и имел какую-то сильную поддержку в центре.
Присутствовавший на обеде комиссар бригады Серденко засмеялся и, похлопывая меня по плечу, сказал:
— Прислушайся, комбриг, Ходжаев дело говорит.
Серденко не был предателем или двурушником. В этом я впоследствии убедился. Но, как все ограниченные люди, обладающие большим самомнением, он многое упрощал и, не умея проникнуть в глубь сложных явлений, действовал прямолинейно, подчас вредя нашему делу.