И мы ждали.
Наконец пришёл один человек, вымокший и запыхавшийся; он купил себе билет за полкроны и вошёл.
— Вот начинают собираться, — сказал кассир и кивнул. — По глупой привычке, публика приходит массами в последнюю минуту.
Мы ждали. Никого больше не пришло. Наконец и единственный мой слушатель вышел из залы, говоря:
— Собачья погода!
Это был ходатай Карлсен.
— Я боюсь, что никто не придёт в такой вечер, — сказал он. — Льёт, как из ведра! — Он увидел моё смущённое лицо и добавил: — Я видел по барометру. Он вдруг так сильно упал, поэтому я и не советовал вам читать доклад.
Кассир всё ещё надеялся на лучшее.
— Мы можем подождать ещё полчаса, — сказал он. — Это ведь чёрт знает что такое, если не придёт, в конце концов, двадцать-тридцать человек.
— Не думаю, чтоб пришло, — сказал ходатай и запахнул свой дождевой плащ. — Да, я вспомнил, — сказал он мне, — вам не надо платить за помещение, само собой разумеется.
Он снял шляпу, поклонился и ушёл.
Кассир и я, прождав ещё полчаса, обсудили между собой положение вещей. Дело было пропащее, и я чувствовал себя в большом унижении. Ко всему ходатай оставил свои полкроны, которые он должен был взять обратно. Я хотел бежать за ним с деньгами, но кассир остановил меня.
— Я удержу их в свою пользу, — сказал он. — С вас тогда придётся мне только полкроны.
Но я дал ему ещё крону. Он служил мне верно, и я хотел отблагодарить его. Он был признателен и пожал мне руку на прощанье.
Я вернулся домой, как избитый. Разочарованный оказанным мне пренебрежением, я машинально двигался по улицам, не думая, куда иду. К довершению бед, у меня не было больше никаких средств на возвращение в Христианию.
Дождь не переставал.
Я пришёл к большому дому; я видел с улицы аншлаг, что все билеты в партер проданы. Это был дом Союза рабочих. То и дело подходили запоздавшие, брали билет и пропадали в больших дверях залы. Я спросил кассира, много ли публики. Почти полно.
Проклятый директор блестяще победил меня.
Тогда я пробрался домой в погребок. Я не ел, я не пил и улегся в молчании.
Ночью постучал и вошёл ко мне кто-то со свечкой в руках. Это был господин директор.
— Как прошла ваша лекция? — спросил он.
При других обстоятельствах я выбросил бы этого человека за дверь, но теперь я был слишком огорчён для смелого выступления и ответил, что не читал лекции.
Он улыбнулся.
— Погода не благоприятствовала чтению об изящной литературе, — объяснил я. Он может понять это.
Он улыбался.
— Вы не можете представить, как низко упал барометр, — сказал я.
— Я имел полный сбор, — ответил он. Он больше не улыбался и извинялся за безпокойство. Он имел ко мне дело.
Его дело было очень курьёзное; он пришёл с тем же предложением мне — объяснять во время представления.
Я был оскорблён до самой глубины души и решительно попросил его не безпокоить меня больше ночью.
Но вместо того, чтоб уходить, он опустился на мою постель со свечой в руке.
— Поговорим об этом, — сказал он. Он объяснил мне, что нанятого им здесь человека «объяснять зверей» слишком все знали. Сам он, директор, имел феноменальный успех со своим антиспиритическим искусством, но наёмник, здешний житель, всё испортил. «Это Бьёрн Педерсен, — кричала толпа, — откуда ты взял этого барсука?» — Но Бьёрн Педерсен объяснил по программе, что это не барсук, а гиена из страны бушменов, которая пожрала трёх миссионеров. Тогда толпа озлоблённо закричала, что он смеётся над ними.
— Не могу понять, — сказал директор. — Я зачернил ему всё лицо, и на нём был огромный парик; но всё-таки его узнали.
Всё это меня не касалось, и я повернулся к стене.
— Подумайте об этом, — сказал директор уходя. — Я могу даже давать вам шесть крон за вечер, если вы хорошо будете исполнять свою обязанность.
Никогда бы я не мог унизиться до такого пошлого занятия, которое он мне предлагал! Ведь настолько-то хватит человеческого достоинства!
На другой день директор пришёл ко мне с просьбой проглядеть объяснение к зверям. Не могу ли я прокорректировать его и выправить кое-где язык; он охотно заплатит мне за это, довольно ли мне две кроны?
Преодолевая отвращение, я взял эту работу. Я делал человеку благодеяние, и это была в некотором роде литературная работа. Я нуждался, помимо всего этого, в двух кронах. Но я просил его строжайшим образом скрывать моё сотрудничество.
Я работал целый день, переделал всё объяснение с начала до конца, вложил в описания много чувства и остроумия, богато украсил его картинами и увлекался всё больше своей работой. Это было чистое искусство — сказать столько по поводу нескольких несчастных зверей. Когда я вечером прочёл своё произведение господину директору, он заявил, что никогда не слышал ничего похожего на это, таково было впечатление. В благодарность он дал мне три кроны.