Под одеялом жарко.
Настолько жарко, что я откидываю его в сторону, но подняться всё же не решаюсь. После приступа имсо вставать получается только на второй или третий день. А вчера был такой сильный приступ, что мама строго запретила даже спускать ноги с кровати, поэтому сама поила меня с ложки имунными лекарствами.
Я ненавидел этот процесс.
Наверное, как и она.
В такие моменты мама выглядела слишком недовольной, хотя я и не припомнил дня, чтобы она была довольна, даже когда приступов у меня не случалось.
За окном хлещет ливень, и в этом монотонном шуме я всё жду одного долгожданного звука: когда входная дверь в квартире хлопнет, провернётся ключ в замке, и тяжёлой поступью в мою комнату войдёт отец.
В дни возвращения из Тафалара он даже плащ и обувь не снимал, а всегда сначала шёл ко мне. Мама от этого тоже была недовольна, но мирилась.
И вот дверь хлопает, проворачивается ключ в замке, и в коридоре слышатся тяжёлые шаги.
Я хватаюсь за край прикроватной тумбы и напрягаюсь изо всех сил, чтобы подняться. Мне не хочется встречать отца вот так: лежащим на кровати, будто при смерти. Да и мама не будет на меня орать — её вызвали на смену в больницу.
Держась за тумбу, я встаю на ноги и делаю вид, будто всё в порядке, и никаких приступов у меня не было. Так не хочется огорчать отца, даже если он, как всегда, сделает вид, что совсем не огорчён.
А ещё мне уже известно каждое его действие.
Вот сейчас он войдёт, высокий и усталый, в длинном плаще и с двухдневной щетиной, бросит чемодан в угол, в три шага подойдёт к кровати, обнимет меня и спросит:
— Ну как у вас тут с мамой дела, Кири?..
Дверь в комнату отворяется, и моё дыхание замирает от щенячьей радости.
Отец появляется как раз в тот момент, когда я перестаю держаться за тумбу и напрягаю колени, чтобы не упасть. Он бросает мокрый от дождя чемодан в угол и в три шага идёт ко мне, но я сразу чувствую, что что-то в нём изменилось.
Он будто светится от счастья.
Подойдя, он обнимает меня так крепко, что я чуть не задыхаюсь. А ещё он не спрашивает, как у нас с мамой дела. Он вообще ничего не спрашивает.
Отец смотрит мне в глаза и неожиданно улыбается.
— Сегодня великий день, Кири. Я встретил тех, кто дал мне шанс избавить наш мир от проклятия. Я нашёл то, чего так долго искал, но мне нужно ещё немного времени, чтобы завершить свой эксперимент. Как только я закончу работу, то ни ты, ни мама не будете больше нуждаться в маго-танах. Они будут просто не нужны.
Это звучит так невероятно, что я ему не верю. Наверное, он просто решил меня утешить.
— Совсем не нужны? — хмурюсь я.
— Совсем! — Он вдруг хватает меня и начинает кружить по комнате. — Совсем-совсем! Но это большой секрет. Я скажу только Анатолю и больше никому.
— Не надо Анатолю, — возражаю я сразу. — А вдруг он кому-то сболтнёт?
— Мне нужен помощник, Кири. А Анатоль — твой наставник и мой верный друг. Кому, как не ему, знать о таких важных вещах?
Отец ставит меня на ноги, но моя голова так сильно кружится, а колени дрожат, что я плюхаюсь задом на кровать. Стыд за свою слабость вдруг захлёстывает меня, и волна злости придаёт сил, чтобы встать снова. Только уже без помощи тумбы.
— Даже если лекарства не будет, я всё равно стану сильнее, пап, вот увидишь. Ты будешь мной гордиться. Я изучу всё на свете, буду заниматься усерднее.
В его глазах появляются слёзы.
— Куда ещё усерднее, Кири? Ты и так занимаешься почти беспрестанно...
Он задумывается над чем-то так глубоко, что его взгляд становится грустным и немного отсутствующим. Потом идёт к чемодану, смахивает с него капли дождя рукавом, щёлкает замками и достаёт какой-то блокнот.
Красивый, кожаный, со стальными зажимами, немного потёртый по краям.
Мне так хочется сделать шаг, но я знаю, что это закончится падением на пол. А падать перед отцом — последнее, чего я хочу в этот радостный для него день.
И вот я стою и жду, пока он подойдёт ко мне сам.
— Теперь он твой, — говорит отец напряжённым голосом, подавая мне блокнот. — Он придаст тебе сил, пока я завершаю свою работу.
Блокнот тяжёлый и шершавый на ощупь.
Я прижимаю его к груди, и даже через ткань пижамы ощущаю, как сталь холодит кожу. Мурашки проносятся по телу.
— В нём нужно записывать что-то, да?
— Найди к этой вещи свой подход, — отвечает отец как-то странно и торопливо. — Если ты откроешь секрет атласа, то он будет служить только тебе одному. Я верю, что тебя ждёт великое будущее. Не забывай, сынок. Путь ума, путь упорства и страсти к делу, путь чести. Это приведёт тебя к победе. Об одном прошу: не злоупотребляй той силой, которую получишь. Всегда приходи на помощь друзьям, береги любимых и уважай чужую судьбу. Всегда уважай чужую судьбу, чья бы она ни была.
Я не понимаю, зачем он мне всё это говорит, и, если честно, не понимаю того, что всё-таки нужно делать с тетрадкой.
Искать свой подход?
Как искать? Что делать? И главное — для чего?
Зато по его лицу я догадываюсь, что после этого ничего уже не будет прежним, будто отдав эту вещь мне, отец нарушил какой-то договор.
Тут дверь снова хлопает, проворачивается ключ в замке, и по коридору слышатся уже другие шаги. Лёгкие и торопливые.
В комнату влетает мама — вернулась со смены.
— Мирон! — Она кидается отцу на шею.
Я медленно ложусь на кровать, надеясь, что она не заметит того, что я вообще вставал. Она редко бывала счастливой, и не хотелось портить ей радость встречи с отцом.
Но она всё равно замечает всё, что не нужно.
Её радость угасает, и мама вновь становится недовольной.
— Ты опять вставал, Кири? А если ты упадёшь и ударишься? Ну сколько раз тебе говорить: ты слишком слаб!
Отец уводит её из комнаты, и я слышу его приглушённые слова:
— Не называй его слабым, Оля. Никогда не называй. Ты не представляешь, насколько силён наш сын. Он сильнее нас обоих.
— Да знаю я, знаю! — нервно шепчет она. — Потому и боюсь. Мне так страшно его потерять... ведь если ты однажды не вернёшься, то он отправится тебя искать. Я знаю, Мирон. Я знаю это...
Их голоса стихают.
Я опять накрываюсь одеялом, прижимаю к груди тетрадь со стальными зажимами и закрываю глаза. Шум ливня за окном снова становится монотонным.
Холод охватывает тело.
Вообще-то, должно быть жарко, но меня всё сильнее морозит. Кожа леденеет, мышцы будто каменеют. В попытке согреться тело начинает дрожать. Зубы стучат, и я залезаю под одеяло с головой, но ничего не помогает. Меня трясёт.
Я скрючиваюсь в позу эмбриона, жмурюсь до боли, обхватываю себя руками и шепчу:
— Ты нашёл лекарство от имсо... ты ведь нашёл его, папа... но почему ты никогда мне об этом не говорил?..
— Кирилл, ты как? Может, лампы ближе подвинуть? — прошептали рядом тревожным девичьим голосом.
Я не сразу сообразил, что нахожусь в конюшне, лежу на боку, на тюках соломы, а под одеялом меня обнимает Мидори.
— Ну вот... теперь уже лучше, — опять зашептала она. — Ты так сильно дрожал, что мне пришлось тебя греть.
Мне, правда, стало теплее. Каменные мышцы начали расслабляться, а озноб постепенно оставлял тело.
Открыв глаза, я увидел перед собой лицо Мидори. Она одновременно улыбалась и тревожилась.
— Ну как? Понравилось?
— Неплохо... Спасибо, — выдавил я.
— Ну вот. А ты ещё не хотел. Я же говорила, что тебе понравится, поэтому... — Она замерла и прислушалась. — Кажется, кто-то идёт!
Мидори даже выскользнуть из-под одеяла не успела, как в конюшню вошли сразу несколько человек.
Я еле перевалился на спину и сел на тюках, чтобы разглядеть вошедших. Правда, узнал только одного из четырёх.
Это был Галей.
Он быстро оценил обстановку: вскочившую на ноги Мидори с соломинками в растрёпанных волосах, меня на куче тюков, тепловые лампы, ну и одеяло, конечно.