Он много еще говорил, уходя в такие дебри, смазанные сальностью всевозможных деталей, что слушать его было и скучно, и неприятно. Иногда неизвестный хохотал, своим гаденьким, каким-то пещерным смехом, отдающим сыростью. Кончив, он как-то нелепо, все время соскальзывая и спадая на пол, вполз на подоконник и отворив настежь окно, впустил в комнату мешанину петербургского воздуха. Было тут и балтийское море, и испарения канализаций, и удушливый мускус темных подворотен.
— Высокие материи! — воскликнул мой собеседник — С моим-то давлением, ваши материи высокие, очень даже вредны будут!
Произнеся это, он как-то неловко плюхнулся в окно, без малейших брызг, даже не всколыхнув темного моря ночи, накрывшего город.
Так, словно жуешь пожелтевшие, полуистлевшие письма, — подумалось после первого прикосновения зубов к язычку, отыскавшегося в прихожей, ботинка. Ничего животного, живого и настоящего в этом куске кожи не было, материя, всегда бывшая мертвой. Оторвав кусочек, я стал его жевать, не чувствуя ничего, кроме отвращения и какой-то жалости к самому себе, да быть может еще солоноватый привкус пота, хоть как-то смягчающий эту муку.
X
Был ли я хуже сейчас, разжевывая этот ботинок, по сравнению с тем человеком, образ которого так отчетливо встает перед моими глазами, всякий раз, когда я начинаю жалеть самого себя? Эти нелепые и отвратительные вопросы, заданные неизвестно кем и адресованные в пустоту. Кто я? Нет-нет, позвольте, так просто я об этом сказать не смогу, тут знаете ли такая материя…Лабиринт из многоточий. Другое дело, если вы меня спросите, не я самого себя, а вы! Вот только произнесите эти волшебные слова “Кто ты?” и поверьте, такого услышите! Целую историю, и может быть даже интересную, а мне и стыдно не будет.
Я, если уж быть совсем честным, и самому себе частенько лгу. Может быть и сейчас попробовать, а? Ты, мол, человек замечательный, человек исключительно…И снова многоточия, перечислять можно до бесконечности, но в этом-то и загвоздка, что слов я знаю ничтожное количество. Знаю я только такие слова, какие знать надобно, которые в ходу, и от которых не отвертеться, потому как они составляющая всего.
Какой-то кусочек, разжеванный, рассосанный и уставший сопротивляться челюстям отскочил от ботинка и тут же оказался в моем желудке. Сразу же стало как-то хорошо и спокойно. Значит можно жить! Оказывается, даже с торчащей из глотки подошвой сапога можно остаться человеком. Можно и в помоях вываляться, это ничего, это даже впрок пойдет, мол будешь знать собака, каково это. Но я не мог, нет-нет, мне уже никак в человечью шкуру не влезть, и я это отчетливо понимал, что, впрочем, меня совершенно не волновало, лишь бы быть, все остальное второстепенно.
Предаваясь воспоминаниям о прошлом, припоминая ту девушку в синем, я чувствовал нечто неприятное, будто бы выслушивал рассказ о чем-то пошлом и гадком. Но я только сейчас это так воспринимал, и именно от осознания собственной никчемности. Смотришь на себя со стороны и видя подобную вошь, трясёшься всем телом от страха, как бы не раздавил кто, а ведь всякий может, и помощи ждать не откуда. А я хочу спастись! Не шутки же ради я тут башмаки жую! Нет, мне страшно, до одури страшно от мысли, что это все перестанет существовать, оборвется как радиовещание, выключится, без предварительных помех, говорил диктор и замолчал. Тишина.
А прав был мой внутренний голос, вот я и в Бога уже веровать начал, да вот только худая это вера, трусость одна. Но раньше я и об этом бы не подумал, тогда-то любая вещь, которую я сейчас пакостью называю (заискивая неизвестно перед кем в надежде на снисхождение) была для меня самой обыденной. Не совершая ни добрых, ни злых поступков, я плыл по жизни среди явлений, совершавшихся без моего участия. Я был никем, и нынешнее состояние моего тела, не более чем отражение копошащейся в грязи, отвратительно извивающейся души моей.
До слуха моего донесся стон. Я испугался, башмак вывалился у меня из рук и встретившись с полом, громко хлопнул. И снова стон. Подобного я ранее не слышал, ничего более причудливого природа на свет еще не производила. Казалось, что будь это возможным, чтобы животное (допустим корова) испытав сугубо-человеческую боль, издало бы вопль от этой боли, по животному заревело, то именно так бы это все и звучало.