XVII
Время шло, но ничего не менялось, Лиличка спала, и я издевался над нею ежедневно, по нескольку раз на дню, что в общем-то нисколько не помогало ни мне, ни ей. Я совсем потерял надежду, перестал умывать свою подругу и совсем скоро она покрылась морщинистою коростой, отчего при своей худобе стала напоминать земляного червя не в пору вылезшего на поверхность и завяленного яркими и жаркими солнечными лучами. Мне и противно теперь стало хватать её за плечи до хруста и всем телом проталкивать её к жизни, в этом более не было никакого смысла, да и комедия эта изрядно мне надоела. Все теперь такие и никакого выхода нет.
В последнее время я заметил, что на тушах стали появляться, улыбкой разрезающие тела, пролежни, харкающие кровью и гноем. Я всегда обходил такие места и старался срезать для пищи части еще не тронутые. Поразительно было находится на вершине мира, считать себя самым…самым живым, слушать треск радиоволн, подтверждающих, что никого более нет, что все они тут, но уже не здесь, словно все границы запутались в узел, а независимые друг от друга территории, пластами одна ну другую легла, словно колода карт, которую я и держал в руке. Но мне от того не было ни радости, ни удовольствия, потому как не перед кем был эти права на мир защищать, он был моим и только моим. Владея им целиком, я оставался нищим, ибо не было на свете человека, способного заявить, что этот клочок земли принадлежит ему, все молчали, спали, изредка постанывая больными животными. Я бы уничтожил его, заявись он вдруг, вцепился бы в его горло, перегрыз бы все артерии, сожрал бы его бренное тело, но такого человека не было, и я оставался ни с чем, бесцельно разгуливая по пустым улицам и рассматривая остановившееся время на поломанных часах, висящих покошенными то тут, то там, то на Невском, то на Садовой. Времени не существовало, оно всегда было заключено в циферблате, но те теперь были битыми и покореженными, парализованными человеческой бездеятельностью, мне же оставалось лишь чувствовать, как мое и так уничтоженное праздностью тело день ото дня ветшает и стремится в землю, каждым движением зарываясь в почву все глубже и глубже.
Однажды, прогуливаясь ночью по библиотеке, в которой я по-прежнему оставался ночевать, разглядывая перед сном то голову Елены Викторовны, уже разлагающуюся, осыпающуюся вниз лоскутами сгнившей кожи и плоти, то изучая беспомощное тельце Лилички, я увидел руку, выпроставшуюся из лежащего на полу плашмя шкафа с книгами. Схватившись за неё и протиснувшись сквозь пласты мертвого времени и усилия тела, трещащего по швам от всякого движения, я извлек наружу изувеченное тело манекена с лицом моей подруги. Это был конец, в ту же ночь я покинул библиотеку, бросив ворохи горящей бумаги в груду книг, сваленных мною в центре одного из залов. Остановившись на Адмиралтейской и повернувшись к Васильевскому, увидел я как в глубине его пылает что-то. Никто и никогда не станет свидетелем моего позора, но быть может кто-то да увидит, как я освободился от заблуждения. Мне нравилось верить, что кто-то следит за мной, и пускай он даже насмехается, это не имело никакого значения.
Я шел всю ночь и большую часть дня, и давным-давно покинул Петербург, который теперь вряд ли чем-то выделялся среди других городов, бывших такими же пустыми и осиротевшими. Я хотел жить и мне было недостаточно этих дурацких статуй и колон, могущих служить отдушиной лишь для некрофила, находящего в этом трупном окоченении камня какую-то связь с вечностью и красотой. Я должен был найти человека во чтобы то ни стало, даже ценой собственной жизни, которая без этого самого человека не стоила и гроша.
Остановился я в Павловске и устроившись под деревом тут же уснул, измученный дорогой. Под запеленатыми тьмой глазами, что-то зашевелилось, я чувствовал это, мрак был чем-то густым и в нем бултыхалось неизвестное, но в эту же минуту все посветлело, и я увидел множество образов. Я видел, что катастрофы не произошло и люди, как и прежде ходили по улицам, многие из них улыбались, и я хотел бы, чтобы улыбки освещали все попадающиеся мне лица, но теперь-то я понимал, что основной смысл заключен в страдании, и потому все чаще и чаще я встречал этих самых главных людей, страдальцев с каменными лицами, идущими на казнь. Под их ногами, подобно змеям, измазанным слюной, грязью и испражнениями, вращались и дергались сластолюбцы, неистово хохоча, безумно вращая глазами и протягивая руки к стопам идущих. Остановитесь! — кричал я черт знает откуда, из какого-то каменного мешка — Остановитесь, сволочи! Но они хватали людей за ноги и тянули их месиво из своих одряхлевших тел до тех пор, пока видение мое не обратилось в пустыню. Ветер катил по проспектам ворохи пожелтевших газет и швырял их в лицо мне, стоящему по пояс в смердящем болоте, в которое обратились все те сластолюбцы, страдальцы и люди с улыбками вместо лиц.