Пути оставалось немного - около километра по шоссе, потом по лесной тропинке, а там и хутор отца.
Позади послышался рокот автомобильного мотора, и Иннокентий отскочил за куст, притаился пугливо. Вынужденные остановки раздражали безмерно, но рисковать было боязно. Мигнув фарами, машина остановилась неподалеку. У Иннокентия холодок пробежал под сердцем: «За мною!»
Из кабины на дорогу вышел шофер, покопался в моторе, подлил масла и - дальше.
Выждав с минуту, и пресвитер пошел.
По лицу, по спине струились ручейки пота, учащенно билось сердце. Как добрался до хутора, и сам не помнил. Запыхавшись, остановился возле ворот, потряс их, но, как и всегда, они оказались запертыми. Пришлось перелезать через ограду, и сразу, едва спустился во двор, загремел цепью кобель, зарычал, залился в неистовом лае.
Слепые окна поблескивали мертвенной желтизной лунного света. За ними было темно и тихо. В саду пахло дозревающими яблоками. От их запаха засосало под ложечкой. Иннокентий потянулся к дереву, сорвал первое попавшее под руку яблоко, надкусил и выплюнул кислый комок. Потом приник к окну, заглянул в комнату. Отцовская кровать пустовала. Над нею в углу чернели образа…
«На кухне дрыхнет, старый черт»,- подумал он и забарабанил пальцами по стеклу:
- Передохли все, что ли?
Похожий на привидение, слегка сутулясь, из глубины сада вышел отец в одном нательном белье и сандалиях на босу ногу. Остановился в нескольких шагах, проворчал сонно:
- Гремишь, что пустая бочка. Чего принесла нелегкая?
- По тебе соскучился,- съязвил Иннокентий.
Старик промолчал, не спеша направился к крыльцу, шлепая сандалиями по кирпичной дорожке. В комнате предусмотрительно завесил окно и, засветив лампу, ухмыльнулся:
- Красив! Прямо тебе Михаил Архангел с того свету. Ни дать ни взять - Архангел.- И мелко-мелко захихикал. Глаза оставались сердитыми, цепкими, точь-в-точь как у сына.- Зачем пожаловал, спрашиваю? Дня тебе мало?
Иннокентий уселся на стул, устало вытянул ноги. Сказал, словно сплюнул:
- По тебе, говорю, соскучился. Ай не слышал? Ради тебя с того свету примчался, родимый.
Старик гневно стукнул по крышке стола сухоньким кулачком:
Не юродствуй! И шутки мне не шути. Говори, зачем принесло?
- Ты не поп, чтобы перед тобой исповедоваться,- громыхнул Иннокентий басом своим.- Сиди и помалкивай в тряпочку, праведник.- И опрометью бросился на чердак.
Сквозь открытый лаз старик слышал, как сын возился там среди разной рухляди, сложенной с давних времен, матерился отчаянно. Потом спустился вниз, перепачканный пылью и паутиной, с ненавистью посмотрел в подслеповатые глаза отца:
- Куда перепрятал?
Старый Каленник недоумевающе поднял седые брови:
- Об чем спрашиваешь?
- Ты мне баки не забивай - «об чем». Сам знаешь.
Старик подпрыгнул на тонких ногах, сжал кулаки и похож стал на одряхлевшую хищную птицу:
- Не дам! Для тебя, что ли, добро наживалось? Будя, отгулялся! Пора и про черный день подумать, пьянчуга. Ты меня кормить будешь?
Вытянув руки со скрюченными пальцами, старик шагнул вперед к сыну.
Иннокентий побагровел, с невиданной прытью бросился навстречу, схватил отца за грудь:
- Где золото? Где, спрашиваю?
Седая голова Каленника мотнулась, точно подсолнух на ветру.
- Убивец!
- Говори, где золото? Порешу…
Разбуженная шумом, в комнату вбежала мать, бросилась к дерущимся, заголосила, вцепившись в сына:
- Взбесился, ирод! Родного отца за грудки! Волк, бешеный волк, вот те Христос.
Иннокентий отступил. Старик потер ушибленную грудь, надрывно закашлялся.
- Золото ему потребовалось,- прошипел, отдышавшись. Внутри у него клокотало, хрипело. Под расстегнутым воротом тяжело дышала старческая хилая грудь.- Золотишко, видишь ли, ему до зарезу потребовалось… А зачем оно тебе? Может, скажешь?
- Нужно, коли пришел.
- В таком разе - нету его.- Старик тяжелой походкой пошел к кровати.
Желваки перекатывались по лицу Иннокентия. Но он хорошо знал характер отца: не даст, пока не расскажешь. И как ни зол был, как ни душила ярость, пришлось поведать о своих злоключениях.
- Теперь понимаешь, что к чему? - заключил он.- Выход один, смотаться, покуда не поздно.- С опаской посмотрел в окно, перевел взгляд на отца, па мать, продолжавшую стоять рядом.
Старуха в разговор не вмешивалась, так была приучена мужем с давних времен. По морщинистому и равнодушному с виду лицу ее трудно было определить отношение к несчастью, обрушившемуся на единственного сына. Из-под слезящихся век она молча глядела на него, и ни одной живой искорки, казалось, не было в потухших глазах. Постояв, старуха тяжко вздохнула и поплелась к себе.