— Брысь!
Кошка сжалась и стремительно юркнула за угол ближайшего дома.
Через несколько дней я проснулся среди ночи от ощущения присутствия. В моих ногах, улыбаясь, сидела Веда. Она приоткрыла рот, чтобы что-то сказать, но я опередил ее:
— Галлюцинация, — уверенно определил я. — Морок и наваждение, — и затем повторил то же, что сказал кошке: — Брысь!
Улыбка растаяла на ее лице, и следом за ней сама Веда растворилась в ночном воздухе. Я повернулся на другой бок и покойно заснул.
Через неделю я осознал вдруг всё безумие моего предыдущего состояния. Боже мой, какие тролли, какие ходящие статуи, растрепанные волосы и призраки. Призраков не существует. Проникнувшись ощущением собственной ненормальности, я решил обратиться к врачу. С ходу отвергнув того, который занимался Кати перед самой ее смертью, я через Остина нашел себе другого. Остин был ему другом, а со мной он был не то что знаком — мы раскланивались при встрече. Терпеливо, но без особого интереса выслушав описания моих наваждений, доктор выписал мне лекарство. Я купил снадобье в аптеке, но, лишь взглянув на упаковку, смутно вспомнил похожую баночку у кровати Кати. Жалея о потраченных деньгах, я сунул так и не открытое лекарство в дальний угол аптечки — чтобы на глаза случайно не попалось.
Впрочем, время лечило меня вполне успешно, причем бесплатно.
Как-то вечером Остин зашел ко мне в гости. Мы поболтали о том о сем. Перед самым уходом Остин достал из сумки увесистый томик учебника ликси. Сердце мое застучало несколько чаще, чем полагалось бы сердцу нормального человека при взгляде на какой бы то ни было учебник. Тем не менее я взял себя в руки и довольно равнодушно, на мой взгляд, спросил:
— Ну как, прочитал?
— Ага. Занятная вещица. Откуда ты всё-таки взял ее?
— Знаешь, как-нибудь в другой раз. Я не хочу сейчас думать об этом и вспоминать что-либо.
— Ты — жестокий человек, — определил Остин. — Так терзать мое любопытство! Экзекутор.
«Хороший мальчик. Пытливый», — почему-то вспомнилось мне вдруг. Отгоняя воспоминание, я спешно спросил:
— И на нём действительно нельзя сказать неправду?
— Нельзя, как ни странно. А ты что, не читал еще?
— Нет, не успел. Я тебе сразу отдал. Слушай, а как же можно сделать язык, на котором нельзя сказать неправду?
— Хинда ла буту, — улыбнулся Остин.
После его ухода я долго сидел на диване, держа книгу в руках, желая открыть ее и в то же время пугаясь новой волны галлюцинаций. Наконец я встал и, так и не открыв книгу, аккуратно засунул ее в задний ряд книжного шкафа. Чтобы не попалась на глаза. С галлюцинацией я поступил точно так же, как и с лекарством от галлюцинаций.
Книга, точнее сам факт ее реального существования, разбередила во мне душу. На следующий день я особенно старательно пережевывал столовскую котлету, вкус которой как ничто другое убеждал меня в грубой реальности окружающей действительности. К вечеру я был практически в норме. Но следующее утро обрушило на меня новую лавину ощущений, пустив мои труды насмарку. Выглянув в окно, я обнаружил, что мир, еще вчера такой серый, вспыхнул вдруг ярким пламенем осени, огненными деревьями под весенне-голубым небом. Весь день я ходил отравленный оранжевым пожаром. Катастрофа ощущалась как неизбежное. Безумие гладило по голове мягкой ладонью и ласково заглядывало в глаза.
Когда черный занавес вечера прервал сумасшедшее действо, я вскипятил чайник, заварил чай — обычный, без трав, — и решил раз и навсегда покончить с наваждением. Книга, которую я отыскал на полке, никак не должна была оказаться книгой из другой действительности. Этот последний оплот безумия просто необходимо было разрушить. Спокойно раскрыв учебник в произвольном месте, я увидел набор фраз, похожий на упражнение: «Нельзя победить не познав. Нельзя познать не полюбив. Нельзя познать не создав. Нельзя познать не назвав». В конце страницы: «Создал Творец сущность и дал сущности имя». Всё остальное представляло собой невообразимую кашу непонятных слов.
Я листал страницы, читал фразы, понятные и бессмысленные, на родном языке и, видимо, на ликси, и даже, казалось, начал немного понимать кое-что из этой мешанины незнакомых слов. Реальность затрепетала и отступила. Быть шкафом более не представлялось возможным.
Я закрыл учебник и отдышался. В конце концов, подобную книгу могли написать люди. Я попробовал найти выходные данные и не нашел. Потусторонняя книга поставила меня на перепутье. Она не могла считаться доказательством иного мира, но и совсем реальной явно не была. У меня было два пути. Выпить лекарство, забыть которое я пытался так же безрезультатно, как пытался забыть книгу. Или явиться вновь в квартиру наваждений, удостовериться, что в ней живут обычные люди, и успокоиться. Первый путь был разумнее. Косвенно за него выступала некая симметричность, похожесть моего отношения к лекарству на отношение к книге. Второй же путь пугал возможностью обнаружить пустую комнату в том виде, как я ее оставил, и вновь погрузиться в пучину морока. Именно нежелание считать такую возможность реальностью и предопределило мой выбор.