— Мы не умеем лечить.
— Почему это?
— Нам не надо. Мы не болеем. Мы хозяева своих тел и можем менять их так, как захотим. В разумных пределах, конечно. Только старые умеют лечить — те, кто поселился в тела, еще не умея ими правильно управлять.
— Кто это — старые?
— Ну, Мокка, Голем, Морок…
— …дядюшка Хо.
— Нет, дядюшка Хо не старый. Мог бы и сам догадаться.
— Как, интересно?
— Развитая телефонная сеть возникла не так уж давно.
— А. Да. Я сейчас совсем плохо соображаю. Голова болит.
— Так тебе и надо!
— Не обижайся. Так вышло.
Веда вздохнула:
— Я знаю, что неправильно ревновать. Тем более на празднике. Я просто слишком маленькая еще. Говорят, что после ста лет уже не ревнуют. В этом отношении тебе не повезло — ты не доживешь до ста, и я буду ревновать всю твою жизнь.
— Это у тебя шутки такие?
— Да нет, всё так и есть. Чем дольше мы живем, тем меньше в нас человеческого. Всё поведение меняется. Мы можем строить взаимоотношения друг с другом не на основе первобытных инстинктов, а так, как захотим сами. Без ревности, зависти, стремления сделать карьеру, стремления быть выше других… Но для этого каждому из нас нужно время.
— Не болеть вы быстрее учитесь.
— Надо же, какой ехидный!
— Ехидный, — согласился я. — И тоже буду ревновать. Мне тоже сто лет еще не исполнилось. Сама ушла куда-то с Алларихом, а на меня обижается!
Веда покраснела, затем вскочила с кресла и выбежала из комнаты и из моей квартиры.
— Алло!
— Ты что-то хотел у меня спросить?
— Дядюшка Хо, вы знаете, который час?
— Разумеется, — невозмутимо парировал телефонный дух. В трубке щелкнуло, и записанный на пленку голос любезно сообщил точное время, предполагающее глубокую ночь.
— Вы что, никогда не спите?
— Когда я не говорю, меня как бы и нет. Приходится говорить круглосуточно. А ночью с этим особые проблемы.
— Можно позвонить кому-нибудь из другого полушария.
— Можно, конечно… Это сопряжено с определенным риском. Я боюсь лишиться целостности.
— Ладно, бог с вами. Я действительно хотел спросить. Вам известно, почему Кати не было на празднике?
— Кати?
— Ну, той, что живет сейчас в ее теле.
— Я ее плохо знаю. Мы пока мало общались. К тому же она еще совсем юная, ей необходимо время, чтобы освоиться в этом мире. Ты лучше у Туссэна спроси.
— Спасибо. Хотя я рассчитывал узнать больше.
— Что поделаешь. Ринама конта стела бу.
— Опять непонятно говорите. Ликси или тамрик?
— Ликси.
— Мне так до сих пор и не рассказали, чем тамрик от него отличается.
— Ну… Как и на ликси, на нём нельзя сказать неправду. Но слова в нём совсем другие. И вообще всё другое. С ликси даже перевести ничего нельзя на тамрик и наоборот. Так же как с ликси и тамрика нельзя перевести на обычный язык…
— Зачем же нужны два языка с одинаковыми свойствами…
— А зачем нужны тысячи человеческих языков? Кстати, у нас не два языка, а гораздо больше. И в этом всё-таки есть смысл. Есть такие утверждения, которые нельзя сказать на ликси, но можно на тамрике, и наоборот. А есть такие, причем вполне правдивые, которые нельзя сказать ни на одном из языков истины.
— Как у вас всё сложно.
— На самом деле еще сложнее. Мы кроме языков истины иногда пользуемся языками лжи. Лонгеварном, например. Любая фраза, сказанная на этом языке, — ложна.
— А это еще зачем?
— Видишь ли, разработка языков — это один из способов познания мира. Я занимаюсь этим с самого рождения. И, оказывается, исследуя искусственные языки, можно узнать невообразимо много о природе вещей, так много, что даже дух захватывает.
— Может быть, ты так думаешь потому, что язык — единственный метод исследования, который есть в твоем распоряжении.
— Даже если так, — голос дядюшки Хо стал сухим, — это не повод говорить мне такие вещи в лицо. Да, я ограничен в своих возможностях, но тем не менее живу полноценной жизнью. Боюсь, что ты на моём месте был бы жалким идиотом. Ты и свое тело используешь лишь отчасти, не давая реализоваться сотням возможностей.
— Извини. Я не хотел тебя обидеть.
— Кроме того, — мгновенно смягчился мой собеседник, — когда ты рассказываешь сказку, ты и не пытаешься убедить кого бы то ни было в своей правдивости. А языки лжи дают много новых возможностей для повествования, а для поэзии это просто находка. Наши языки — и языки истины, и языки лжи — это объединение того, что вы называете наукой, с тем, что вы называете искусством.