— Почти десять лет назад здесь стоял лагерем темерский партизанский отряд, — ответил отец, и Иан неожиданно все понял.
Это место, после тех историй, что рассказывали родители и Геральт, стало для него не менее легендарным, чем древние руины вокруг Оксенфурта были для отца. Здесь, еще до его рождения, папа организовал последний островок сопротивления захватчикам, здесь продолжал свою войну, казавшуюся всем остальным проигранной. Сюда отец, раненный и истощенный, пришел, чтобы встретиться со своей судьбой и обрести вместо позорной смерти самого себя. И сейчас Иан стоял у входа в темную пещеру с замирающим сердцем и ледяными пальцами сжимал ладонь Иорвета, стараясь представить, почувствовать, как это убежище выглядело тогда.
— Стража в тот вечер едва не пристрелила меня, — отец говорил это, беззаботно улыбаясь — так рассказывают о первой встрече с возлюбленным на весеннем празднике или в цветущем саду, — арбалетчики были расставлены так, чтобы сверху просматривался весь лес, и меня приняли за заблудшего накера или трупоеда. Я почти ничего не помню из того дня, лишь то, как Вернон вышел ко мне навстречу. Я был так слаб, что не поверил сперва, что он настоящий. Он снился мне почти каждую ночь, и, когда я увидел его, поначалу решил, что это очередной сон. И я был рад, что умираю, видя его, во сне или наяву — неважно.
— Он вылечил тебя, — сказал Иан очень тихо — именно таким тоном полагалось говорить на пороге святилища.
— Он меня спас, — также шепотом ответил отец.
Они прошли по гулкому каменному коридору в просторный зал с большим отверстием в потолке. Тут и там здесь все еще стояли деревянные скамьи, были видны следы кострищ, а по сводам пещеры тянулись полуразвалившиеся лестницы. Казалось, время почти не тронуло пещеру, и люди, жившие здесь, совсем недавно покинули свое убежище, даже забыв некоторые из своих вещей — тут и там у стен лежали нетронутые тюки, поблескивали клинки ржавых мечей, Иан заметил арбалет, прислоненный к одной из скамей.
— Люди, — Иорвет с усмешкой покачал головой, поднял арбалет и покрутил его в руках, — узнав, что война закончена, они были так рады избавиться от того, к чему вынуждены были привыкнуть их руки, которым прежде суждено было пахать и строить. Глупые, они считали, что это им больше не пригодится. Но в тот день, когда Вернон принес весть, что войне конец, я тоже так решил. И до сих пор считаю, что был прав.
Отец поставил арбалет на место, поднял лицо к потолку, прикрыл глаз и снова глубоко вдохнул, словно хотел пропитаться немного затхлым воздухом пещеры, вернуться в тот день, когда принял решение отложить оружие навсегда. Иан почти не дышал, боясь нарушить его волнительный транс. Отец впустил его в запретный лес собственных воспоминаний, и это была великая честь.
— Я полюбил его гораздо раньше, — голос Иорвета звучал негромко и ровно, он разговаривал, казалось, сам с собой, но Иан слушал его с жадностью, впитывая каждое слово, как сухая почва — первый летний дождь. — я так много сил потратил на борьбу с собственным сердцем, чтобы в конечном итоге сдаться на волю Предназначения, зная, что эта дорога ведет в никуда. Я не знал тогда, что она выведет меня сюда, в эту пещеру, что Вернон полюбит меня. И я, поняв это, поклялся, что моей последней битвой будет битва с безнадежностью нашей любви.
— И ты победил, — это был не вопрос. Иан знал исход того сражения, и сам был частью того мирного договора.
— Я побеждаю каждый день, — Иорвет наконец посмотрел на него, и его глаз, ставший в полутьме пещеры почти черным, сиял от подступившей влаги, — когда он возвращается к нам домой, усталый, и ворчит, что я опять забыл тебя покормить. Когда я провожаю его за порог, и он целует меня на прощание. Когда засыпаю с ним рядом, и когда просыпаюсь на мгновение раньше него, чтобы увидеть, как он открывает глаза и улыбается мне. Ради него я рискнул всем, что у меня было, но для этих побед мне ничего не жаль.
Этот разговор был слишком взрослым, слишком серьезным, и Иан почувствовал себя слишком маленьким, чтобы понять его до конца, чтобы вобрать и пропустить через себя всю нежность, весь глубокий смысл, который отец вкладывал в эти слова. Но он не променял бы эти странные минуты абсолютного доверия ни на один самый уютный и интересный вечер в Корво-Бьянко, ни на одно приключение, ни на один будущий подвиг. Отец говорил с ним, как с равным, как с тем, кому пришло время все узнать.
— Идем, — отец протянул мальчику руку, — я покажу тебе пещеру, где Вернон выходил меня, а потом впустил в свое сердце.
Ничего не говоря, Иан сжал его руку, и вместе они двинулись через просторный зал к небольшому закутку. Обогнув каменный выступ, эльфы очутились в узком помещении, и мальчик замер от удивления — одновременно с Иорветом.
На полуистлевшей ветхой лежанке рядом с остывшим кострищем кто-то лежал. Изможденная тощая фигура была накрыта куском какой-то грязной ветоши, и на короткий миг Иану показалось, что он снова погрузился в один из своих мучительных снов, только на этот раз ему открылось не будущее, а прошлое, когда на этом жалком ложе лежал умирающий отец, а человек пытался кормить его с ложки и менял повязки на нехороших ранах.
Незнакомец едва заметно пошевелился, и ветошь сползла с худого острого плеча. Из-под нее раздался невнятный стон, а потом тяжелый мокрый кашель.
Отец крепче сжал руку мальчика и не двигался. Фигура на постели заворочалась сильнее, потом наконец повернулась, и маленький эльф увидел худое, пожелтевшее и смутно-знакомое лицо. Конечно, это был вовсе не Иорвет из прошлого. У лежавшего под рваным покрывалом эльфа были болезненно-запавшие темные глаза, окруженные синюшными тенями. Покрытые коркой губы были приоткрыты, словно незнакомец не мог дышать носом и боролся за каждый вдох. Редкие тонкие волосы облепили высокий влажный от испарины лоб. Незнакомец заметил их, но не мог даже пошевелиться.
— Кто… здесь? — голос звучал скрипуче, словно гвоздем водили по стеклу.
Отец помедлил еще полмгновения, потом, отпустив руку Иана, сделал решительный шаг к лежанке. Опустился на нее и отогнул край ветхого одеяла.
— Не бойся, брат, — проговорил он негромко, успокаивающе, почти ласково, будто обстановка пещеры помогла ему достичь какого-то всепрощающего просветления, и присутствие странного больного незнакомца его ничуть не удивляло, — меня зовут Иорвет, мальчика — Иан. Ты здесь один?
Изможденный эльф снова закашлялся, сделал попытку сесть, и отец заботливо помог ему придерживая за трясущиеся острые плечи. Незнакомец был одет в протертую кожаную куртку, и именно по ней Иан наконец узнал его. Они встретили этого эльфа в лесу по пути в Оксенфурт пару месяцев назад, и папа тогда отдал ему почти все их деньги. Уже тогда бандит выглядел больным, сейчас же было видно, что он умирает.
— Один, — слова давались ему с большим трудом, словно царапали горло, — воды… пожалуйста.
Иорвет повернулся к сыну, и тот понял его без слов. Мальчик быстро выбежал из закутка, пересек большой зал и вышел наружу, где Серебряный покорно дожидался своих всадников. Иан вытащил из седельной сумки мех с вином, который отец прихватил в дорогу, и бутылку воды — та наполовину замерзла и обжигала пальцы. Немного поразмыслив, Иан вытащил и сверток с хлебом, сыром и солеными огурцами, которые эльфы взяли, чтобы перекусить по дороге.
Когда мальчик вернулся в пещеру, отец разжигал огонь. Он стащил к кострищу обломки скамеек и лестниц, и теперь огнивом высекал непослушную искру. Иан приблизился к лежанке совершенно без страха. Тощий эльф явно не представлял никакой угрозы, сам боялся их, и сбежал бы, если бы мог. Ломкие, похожие на трещины в старой стене, пальцы вцепились в мех с вином, эльф поднес его к губам и, расплескивая алую жидкость, сделал жадный глоток. Потом лицо его страдальчески вздрогнуло, он успел чуть качнуться вперед, и вернул только что проглоченное вино обратно — прямо себе на грудь и свое ветхое одеяло. Тяжело закашлялся, уронив голову.