Он подошел к висящей на стене географической карге и крупными штрихами закрасил на ней одно из белых пятен. Потом оглядел карту и сказал:
— Юджин, а может, мы завтра попытаемся поверить в ресторан «Нептун» с соседней улицы? Креветок хочется.
Юджин покосился на заколоченную входную дверь.
— До ресторана «Нептун» ты еще не дорос. Сначала тебе надо в Южную Америку поверить. Вот ты мне скажи, ты в Южную Америку веришь?
— Не верю, — вздохнул Марат.
— А говоришь — ресторан «Нептун». Как же у тебя получится поверить в то, что ты видишь своими глазами, если ты не веришь в то, чего никогда не увидишь? Верить, глядя в упор, куда труднее!
— Да, — медленно ответил Марат, стараясь не замечать, как сквозь Юджина подмигивает гвоздями заколоченная дверь. — Да, ты прав. Это гораздо, гораздо труднее. Лучше нам с тобой погодить пока с «Нептуном».
Кэти Тренд
МЕЛАНХОЛИЯ
Какие вам еще нужны флешмобы? — написала я в адресной строке и в сердцах закрыла всю мозиллу целиком, со всеми вкладками.
Эх, зря я это сделала.
Там текст был для Олега, который, собственно, надо бы и сдать где-то в районе вчера.
Но что-то достало все, одинаковые люди, одинаковые заголовки, толстяк с баллоном, уныние, простуда, увольнения. Какие флешмобы, тут бы научиться делать что-нибудь индивидуальное. Например, писать тексты не в ворде, а вот прямо в почте. Но где уж победить с моим неврозом.
Вздохнула, открыла ворд, на память быстро набила первые два абзаца. Дальше что-то застопорилось, сходила на кухню, сварила кофе с чесноком и имбирем, по простуде — в самый раз. Разбавила сливками. Бандиты потребовали себе сливок, а пить не стали, вот и молодцы. Со сливками пошло куда бодрее, доехалось почти и до конца. Делаем логический вывод, копируем и пришпиливаем к письму. Халвы тебе, о боже интернета.
Конечно, стоило расслабиться, как снова волной накатила паника. А вот, скажем, если я умру — что будет с близнецами? Так все у нас хорошо с моими мальчишками, выросли бы они, стали бы девиц к себе водить, странную музыку слушать, по лесам шляться, — и я всего этого не увижу?! Ооо, я знаю, что такое самоиндукция, спокойно: анчоус, скорей всего, все это — плод твоего больного, но богатого воображения, а если нет, то еще не факт, что завтра помирать, некоторым отрежут что надо — и живут они потом, и внуков вырастить успевают. Вон, двое за сегодняшний день написали: все в порядке, паника была на пустом месте. Пусто место твое, сиди на попе ровно. Но что-то аутотренинг не помог, словно умная разумная я выделилась в какую-то отдельную сущность, а настоящая и слушать ее не хочет, волком воет.
В кармане корабельной сиреной взвыл телефон.
— Лизка, — раздался оттуда озабоченный голос Олега, — тебе случайно отцы наши не приплачивают? Что это за розовые сопли ты мне прислала?
— Какие сопли? — вяло возразила я. — На мир смотрю я двусторонним взглядом.
— Да у тебя ж, блин, светлая сторона глаза слепит! Можно подумать, тебя все происходящее до крайности умиляет. Ну-ка ехай сюда, будем править, а то знаю я тебя. Тебе детей скоро забирать?
— Детей я забираю ввечеру. И потому сейчас к тебе припрусь я.
— Давай-давай, припирайся. Виршеплетка, — буркнул Олег и отключился.
Ехать на Выборгскую — это хорошо. Это двигаться, толкаться, смотреть. Еду, что делать. Тем более что от редакции и до мальчишек рукой подать. Люблю я, братцы, всякую халяву.
Олег сидит за компьютером как знак вопроса. Давным-давно, еще в девяностых, он тоже вот так сидел знаком вопроса, только не за компьютером, а над горой наших бумажек, раскладывая распечатки по огромному пустому листу. И тогда мы издавали районную газетку, ничего, в сущности, не изменилось.
— Очень у тебя все оптимистично, — заявляет Олег, — ты что, не видишь, что в городе происходит? Смотри, я тут набросал, чего бы хотелось.
— Да так нельзя писать ваще ни разу! — в ужасе вскрикиваю я. Я бы сказала, что Олег создал идеальный шаблон нынешнего модного негатива. Хоть в учебники вставляй.
— Ну так я тебя затем и держу, чтобы ты писала. Давай действуй.
Олег, кажется, совсем и не обескуражен моим наездом. Каждый должен делать свое дело, писака — писать, редактор — давать концепцию и собирать результаты. Как должное принимает. А я бы вот расстроилась.
Сажусь к компьютеру и начинаю править. Тут меня снова накрывает паранойя, правая грудь ноет, объяли меня воды до души моей. Автоматически изничтожаю целыми абзацами набранное редактором, что-то пишу, дописываю, перечитываю.
— Видишь ли, — продолжает излагать Олег, — времена сейчас такие, что твой оптимизм никуда не годится. Да тебя в темном углу подстерегут и наваляют за то, что тебе так хорошо. Надо как-то посерьезнее к жизни относиться. Хотя бы замечать ее иногда, тебе все-таки о ней писать. Живешь, как в розовых очках.
Кранты. С тех пор как он сбежал из Минусинска с одним жестяным чемоданчиком, в котором лежала смена белья и пара самодельных журналов, он всегда был источником идиотского, ничем не поддерживаемого оптимизма, вечно придумывал безумные прожекты, которые, как ни странно, у него работали. И на тебе. Уж если Олег призывает помрачнеть, значит, точно мир катится в тартарары. Так, собственно, мы и подозревали.
Дописываю наконец. Хочется пойти в темный угол и там самой себе навалять. Веником. Или сразу повеситься, в том же углу.
Олег, прочитав текст, смотрит на меня в ужасе:
— Нет, ну я и раньше догадывался, что ты хороший исполнитель, но знаешь, я хотел, чтобы народ в районе немножко обратил внимание, что сквериков становится все меньше, а не совершил массовое самоубийство. — И как ему удается на одном дыхании такие длинные штуки выдавать? Меня в один заход только на одностишие хватает. Потом надо ставить точку и делать вдох.
— А что, не то? Давай еще поправим, — предлагаю я.
— Прошу немедля выйти из размера!!! — Олег хлопает рукой по столу. — Это бы уже в номер поставить, а ты выпендриваешься. Как можно быть таким несерьезным существом?
Поскольку в голове у меня крутится: То сущность, а не новый выпендреж,молчу.
На этот раз к компьютеру садится Олег, а я нависаю над его лысиной. Вдвоем нам удается сделать из статейки что-то такое, от чего не хочется немедленно самоубиться.
— Все, — выдыхает Олег, — кофе?
— Да ну тебя, не пью я растворимый, —говорю я, собираюсь и ухожу.
До конца продленки еще два часа, но на Кантемировской есть стекляшка, в которой варят прекрасный капучино, а у меня с собой хорошая книжка.
Занять себя — проблема из проблем.
И вправду оказалась проблема. Уж на что книжка была хороша, но сущую фигу я в ней увидела, а вместо этого успела додумать мысль до конца, ох, глупое я, безмозглое. И про то, что из города жизнь уходит прямо на глазах, и про то, что я непременно умру, если не завтра, то уж на следующей неделе точно, и что и эта наша газетенка скоро окажется никому не нужна — даром что сейчас по понедельникам у нашего ларька даже очередь бывает. Мальчик и девочка за стойкой тоже были мрачны лицом, да и кофе у них вышел хуже, чем обычно, хотя казалось бы — автомат варит. Депрессия теперь и в автоматах.
Зато в школе мои мальчишки ссыпались на меня, растрепанные и рыжие, как всегда, как я сама. Я, правда, крашеная, зато эти — настоящие, вымечтанные. Два конопатых носа, две непокорные шевелюры — Макс и Мишка, Макс чуть меньше. Его грудь была правая, сосал он ее неохотно, может быть, потому и вырос чуть-чуть меньше, никто не замечает, кроме меня и мерной линейки. Словно заложил в меня эту бомбу, которая сейчас так меня грызет… О чем ты думаешь, дура. Пойди в чулан и веником убейся.
— Мама, мама, — запрыгали они вокруг меня, — мы почти все уроки сделали, остался только русский… И чуть-чуть математики. Можно мы потом в смешариках полазаем?