В ладонь больно врезалось ребро монеты, и наваждение пропало. Календарь на стене, чайник закипает. Хлопнула дверь — Ажуолас вернулся.
Лоренца повертела в руке монету, спрятала ее обратно в карман и тихонько выскользнула из дома.
Идти до моря было недалеко, а быстрым шагом — тем более. Берег словно вымер. Даже чайки пропали.
— Ну и где вы? — вслух проговорила Лоренца. — Что вам надо от меня? Что за… Я домой хочу!
Она не выдержала и расплакалась. Еще немного, и мама поймет: что-то не так. Господи, ей и до психушки недолго! Рыбы, змеи, дома, бабушка — или двойник, кто их, глюки, разберет, — с иностранным именем. Рассказать кому — и наденут на тебя одежды с длинным рукавом, и повезут в красно-белой карете.
Море было тихим и некрасивым, как на плохом рисунке.
— Идите к черту! — прошептала девочка.
Она достала монету, подержала ее немного на ладони и без сожаления швырнула в воду. Монетка весело запрыгала по серой глади, оставив на ней пять «блинчиков».
К черту! К черту ваши тайны.
Она зашагала к дому, но, чуть не дойдя до калитки, свернула в сторону, уселась на траву и зарыдала с новой силой.
Ну и чего она добилась? Утопила сувенир? Ай молодец! Только что это изменит? Голова на место встанет?
— Лариса!
Ажуолас неловко топтался рядом, потом приобнял сестрицу за плечи, утешая. Тут же виновато отвел руки.
— Ну что случилось?
— Не могу я больше! — ревела сестрица. — Не могу!
— Тебе плохо с нами?
Лоренца затрясла головой. Лучше б он ее не жалел, от этой неожиданной доброты все обиды и жалобы на жизнь полезли наружу. Хорошо хоть, выговорить их вслух рыдания не позволяли.
— Маму твою позвать? — спросил брат.
— Не надо! — испугалась Лоренца. У нее даже слезы высохли. — Пожалуйста, не говори… Она правда решит, что мне плохо, а мне…
— Тебя кто-то обидел?
— Не обидел. И мне тут… Знаешь, даже и хорошо. Просто непонятно.
— Это пройдет, — пожал он плечами, — привыкнешь. Подожди, я вот починю велосипед, кататься научу. Будешь с нами ездить.
— Ага, починишь, — буркнула Лоренца, отыскивая носовой платок, — если Аустея разрешит.
Ажуолас рассмеялся:
— Она в Лондон едет до конца лета. Запрещать некому.
— Так что же случилось? — спросил Ажуолас, когда она оттерла глаза и щеки мягким, пропахшим лавандой лоскутом. Лоренца уже немного успокоилась, хотела отшутиться, но замерла, не в силах шевельнуться.
Бабушка — или Жиежула — стояла в конце дорожки. Как всегда, в темном. Она показалась немного выше, чем днем, на шоссе, платье на ней было длинное, ноги закрыты подолом, и Лоренца не видела, те же безобразные ботинки на ней или бабка переобулась. А вот лицо переменилось. Жиежула смотрела с нескрываемым ликованием. Радость была нехорошая, Лоренце хотелось то ли спрятаться, то ли камнем швырнуть, только бы не видеть кривой улыбки и сверкающих глаз. Брошь на темном платье сияла, как светляк.
— Что там? — обернулся Ажуолас, но видение уже растаяло, или же бабушка-Жиежула успела шагнуть вбок, под защиту густых кустов. В сумерках разглядеть, кто там прячется, было трудно.
— Ничего, — прошептала Лоренца.
Брат покачал головой:
— Тебе не идет вранье.
Лоренца вздохнула:
— Если рассказывать начну, никто не поверит, что правда.
Они уселись на траву. Пахло цветами и дымом — из трубы ближайшего дома выплывали светло-серые клубы. В маленьком костеле неподалеку запели колокола. Теплело. День-два, и снова можно будет валяться на горячем песке.
— И сегодня она снова со мной говорила. Она откуда-то нас знает, но мама говорит, родни тут точно не осталось… — закончила Лоренца и подняла глаза.
Ажуолас внимательно смотрел ей в лицо. Как ни странно, он ей верит, поняла она. Брат слегка нахмурился и спросил:
— Она так и назвалась? Жиежула?
— Ну да, — непонимающе протянула Лоренца, — а… Что-то не так?
— Ты слышала это имя раньше?
— Не слышала никогда. Это она все про нас знает. И про маму, и что бабушку Региной зовут.
— Регина? Она сказала — Регина?
— Ну да… Не совсем так, у нее акцент сильный.
— Нет, — покачал головой Ажуолас, — она ее по другому назвала.
Он замолчал, отвернувшись. Лоренца поежилась.
— И что же? — дернула она брата за рукав, когда пауза стала совсем невыносимой.
— Потом, — отмахнулся парень, — я сам не уверен. Папе можно сказать, но он сегодня не приедет. Давай я с ним сначала поговорю.
Так. Отчим все узнает. Лоренце стало тошно и пусто — доверилась, называется. Но отговаривать Ажуоласа не стала. Пусть рассказывает, хуже уже не будет.
Единственное, о чем она промолчала, это о монете. Стыдно было детской выходки.
Пили чай, заваренный с душистыми травами, ели вкусный пирог. Мама уже перевернула лист календаря, и вместо подводного города Лоренца разглядывала полуостров на фоне закатного неба. Два костра на берегу светились, словно глаза. Огромный добрый усталый зверь прилег у воды, смотрит на воду и вот-вот заснет.
Но ей и город когда-то казался добрым.
После ужина довольно скоро разошлись спать. Мята, заваренная с чаем, замечательно усыпляла. Лоренца подумала, что выговориться перед Ажуоласом действительно стоило: стало намного легче. Он теперь будет ворочаться. А она — спать.
Монета звякнула о мостовую разрушенного города.
Звук от ее падения был невероятно громким. Эхо отразилось от стен, гул нарастал, город гудел, как колокол. Рыбы метнулись прочь, качнулись колокольни, и вода начала отступать.
Лоренца проснулась от шума мотора. Ей казалось, что она спала очень долго, но, судя по мигающим на мобильнике цифрам, прошло не больше часа с тех пор, как она поднялась к себе.
Внизу хлопала дверца машины, потом входная дверь. Отчим говорил, что освободился на полдня раньше, вот и вернулся, хотя ждали его только утром. До Лоренцы долетело: «Елочка!», это прозвище он давно освоил.
Мама, стоя на крыльце, смеялась и что-то отвечала негромким шепотом.
«Замерзнете», — проворчала Лоренца.
Подслушивать было нехорошо, но интересно. Она нашла, чем успокоить совесть: в комнате стало свежо, окно стоило бы закрыть, а справлялась с ним Лоренца плоховато. Уймись, совесть! Я просто закрываю окно. Я не виновата, что так бестолкова и окно у меня открывается то сверху, то сбоку. И в том, что они там галдят, не задумываясь, что я их слышу, тоже не виновата.
И тут она чуть не свалилась с подоконника.
— Четыре недели, наверное, — сказала мама. Потом она прибавила еще что-то и тоже назвала мужа каким-то ласковым прозвищем, звонким и таинственным. Лоренца такого слова раньше не слышала.
Так и не сладив с окном, она на цыпочках вернулась в постель и натянула одеяло на голову.
Вот и сложилось все воедино. И то, почему мама так рьяно принялась строить гнездышко. И почему она не взяла в кафе любимый кофе по-ирландски. И почему так погрузилась в себя. Господи! Она же уже не молодая!
Лоренца снова заплакала, теперь беззвучно, без рыданий. Она окончательно почувствовала себя лишней. «Так хорошо начать все сначала!» — говорила мама подруге по телефону. Вот и начала — все. И ребенка тоже завела нового.
— Что мне делать? — сказала она в темноту.
Ответа не было. Огромные звезды сияли в ветвях сосны, лес путал тропинки, неслись сквозь темноту всадники в светящихся коронах. Опять привиделись змеи. Всадники то ли страшились их, то ли пытались догнать. Потом сновидение стало путаным и страшным. Она снова увидела море, на сей раз оно было темным, а пена, осевшая на камнях, — буро-красной.
Утро выдалось солнечным и красивым, тонко пела невидимая птица, в церкви опять били в колокола. Лоренца долго нежилась под тонким одеялом и думала, что не так все плохо. Ну, будет у нее братик или сестричка. Она когда-то сама просила.
И бабушка взовьется. Уже забавно.