Лунно-серебряная сеть опутала старуху. «Гильтине!» — прошептали камни. Ведьма сникла, почернела, забилась в серебряном силке, словно растрепанная птица. Корона отчима сияла все ярче, враги притихли. Воспользовавшись этим, Лоренца принялась распутывать веревки, которые стягивали руки и ноги Ажуоласа. Ничего не получалось, но она нашарила в кармане ключ от калитки, с его помощью удалось развязать один узел, и дело пошло лучше.
Оцепенение длилось недолго. Гильтине, похоже, обессилела, но злобы в ней только прибавилось. Она прошипела сквозь зубы:
— Власти нет… Но у меня есть сыновья.
Твари немного осмелели. Все же их было девятеро против одного. Айтварас выступил вперед. Ремень по-прежнему был у него в руке, Айтварас намотал его на кулак, готовясь ударить пряжкой, но вдруг нелепо дернулся и упал.
Вокруг его ног обвился… уж? Возможно, даже желтые пятнышки на голове виднелись. Только был этот уж толщиной в бревно. Айтварас дико заорал. Братья дернулись было ему на помощь, но уже показалась вторая змея, третья, четвертая, десятая… Они были повсюду — мирные подданные короля ужей. И оставалось только бежать без оглядки: ужи хоть и не ядовиты, но добычу заглатывать целиком умеют.
Отчим помог освободить Ажуоласа.
— Идемте, — сказал он, — здесь оставаться не стоит.
Айтварасу, кажется, удалось вырваться, он тоже понесся по переулку. Лоренца так и не узнала, далеко ли он ушел. Судя по доносившимся воплям, враги были еще живы.
Не оглядываясь, Жильвинас с детьми шел по янтарной дороге, а сзади набегали волны, скрывая город до тех времен, когда настанет ему пора проснуться. И горожане вновь погружались в блаженный сон, а печальные рыбы плыли по улицам, время от времени заплывая в окна и глядя в лица здешних жителей с бессмысленным рыбьим любопытством.
Когда они вышли на берег, все было кончено. Море вернулось. Шелестели волны, оставляя на берегу пену, белую, хоть ночью этого не видно, как кружево на старинном портрете. Кричали ночные птицы.
Ажуолас сжал ее руку.
— Спасибо! — сказал он.
— Спасибо, Лариса! — сказал и отчим.
Лоренца покачала головой:
— Нет, я виновата. Молчала обо всем. И Ажуоласа втянула. Но я им ничего не сказала, правда…
— Я знаю, — кивнул отчим, — не она меня позвала. Это ужи.
— Ужи?
— Они видели, как ты туда шла. Они тебя запомнили — что ты им молоко наливала.
— А…
Ажуолас неловко обнял ее за плечи.
— Ты как? К врачу, наверное, надо?
— До завтра потерплю… Что врачу-то будем говорить?
— Врач семейный, — отозвался отчим, — он про нас знает. Добро пожаловать домой, Лариса.
— Лоренца! — поправила она. — Зовите меня так. Я… — и запнулась, не зная, как объяснить. Но они просто кивнули:
— Хорошо.
— Она не виновата, — сказала Лоренца, уже войдя в калитку. — Она пыталась промолчать. Она боролась…
— Это старая история, — ответил Жильвинас, — мир изменился. Грехи прощаются, и раны затягиваются. Ты сегодня помогла исцелить еще одну. Дребуле может спать спокойно.
— Идемте же, — вздохнул Ажуолас, — у нас вся жизнь на разговоры. А я хочу чаю, синяки «Спасателем» смазать — и спать.
— Идемте! — кивнул отец на светлый квадрат окна. — Мама волнуется.
И они вернулись домой.
Жиежула— в литовском фольклоре примерно то же, что в русском Баба-яга.
Рагана— ведьма.
Эгле (Ель), Ажуолас, Жильвинас, Дребуле —персонажи легенды об Эгле, королеве ужей.
Айтварас —нечистая сила.
Гильтине —смерть.
Константин Наумов
ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ
— Даже не думай, — Овца смотрела на него презрительно и совершенно без сочувствия, — даже не думай. И я не буду обсуждать с тобой эту тему.
Кочевник вздохнул. Он ждал отказа, ворочался всю ночь, но так и не нашел, что сказать в ответ. Овца смотрела на него долгим неприязненным взглядом. Кочевник отвернулся.
— Был уже один такой. И даже не один. Ты еще охоту на меня устрой.
— Ну что ты! — Кочевник обрадовался возможности все объяснить: уж что-что, а общую теорию он знал хорошо. — Это не имеет к охоте никакого отношения! Праздник милосердия, праздник разделения идеалов…
— Все, — перебила его Овца, — заткнись, — и, подумав, добавила: — Пожалуйста.
Кочевник вздохнул. Овца отвернулась и, покачивая круглыми боками, тронулась вверх по склону. В густой траве, седой от росы, за ней тянулась темная полоса.
— Жертва — это когда ты отдаешь что-то свое. Во имя чего-то. Насколько я знаю, Овца — не твоя, она своя собственная, причем даже больше, чем очень многие из нас. — Старшая Эдда подбросила в огонь тяжелый обломок плавника, по которому побежало сине-желтое от соли пламя; Кочевник протянул руки к очагу. Старшая Эдда жила на краю каменной косы, в хижине всегда было сыро и очень холодно.
— Руки озябли, — пояснил он с некоторым вызовом, — руки озябли, и так — тепло.
Старшая Эдда мудро молчала. Кочевник очень гордился своей одеждой, которая защищала от жары и холода одинаково хорошо, и ей не хотелось слушать очередную пространную и чистошерстяную лекцию. Кочевник нерешительно помял край бурнуса.
— Это же чистая шерсть. В холод — тепло, в жару прохладно. Овечья. Вот только руки мерзнут.
Старшая Эдда мудро молчала.
— Я могу выковать отличный нож.
— Нож?
Победа была близка: Кузнец продумал свою тактику еще два дня назад и теперь блестяще воплощал ее в жизнь. Основная идея заключалась в том, чтобы не дать оппоненту углубиться в сентиментально-сентенциозные рассуждения о жертвенности и по возможности шокировать его практической стороной вопроса.
— Нож? — переспросил Кочевник нерешительно.
— Ну да. Хороший нож, закаленный в крови сильного жертвенного животного. Овца у нас одна, но можно взять Быка, это даже лучше: чем сильнее животное, тем крепче закалка.
Кочевник перестал слушать и представил себе Быка. Бык — архетипический символ мощи — был совершенно необъятен. У кончиков его рогов кружились в густых облаках Зевсовы орлы. Кочевник подумал о ноже, и орлы превратились в стервятников, тучу стервятников, которая с клекотом (Кочевник с трудом представлял себе звуки, которые они могли бы издавать) спикировала на тушу. Ему стало противно и страшно.
Кузнец, который тоже замолк и ждал момента экстремума Кочевниковых переживаний, тут же добавил:
— И нож должен быть правильно изогнут. Понимаешь, когда нужно перерезать горло одним движением, изгиб очень важен.
Кочевника замутило.
Утро следующего дня очень затянулось. Кочевник сидел, привалившись спиной к стенке ящика и упираясь затылком точно в аккуратные дырочки. Солнце, показав край уже очень давно, застряло в этом положении. Что-то там у них не ладилось.
— Нет, — подумав, сказала Овца. — Это ты заперт в этом ящике. Я сижу здесь, снаружи стенок. А за стенками — весь этот сумасшедший мир, и ты тоже. Внутри ящика. — И на всякий случай быстро добавила: — Сам ты «инверсированное сознание», а дырочек в ящике мне вполне достаточно.
Кочевник молчал. Овца томилась.
— Ты наверняка знаешь множество важных мелочей. Мелочей, каждая из которых когда-то означала что-то очень-очень значимое… — В ее голосе зазвучали виноватые нотки.
Они опять помолчали. Овца повозилась внутри и вздохнула — Кочевник почувствовал затылком горячее и влажное.
— День, наверное, нужен специальный? — спросила она.
Кочевник медленно зажмурился. Глаза слезились, в них плясал багряный солнечный след.
— День — да. День нужен специальный. Но я думаю, что он придет, когда придет. День жертвоприношения, понимаешь?
— Ага, — громко переступила по дну ящика Овца, снова становясь язвительной, — жертвоприношение, понимаю, как же. Ты так и будешь закрывать мне обзор, в смысле — дырочки?