— Нет, семя лотоса, способное родить прекрасный цветок и накормить в голодную пору.
Семя лотоса… Во время походов довелось изведать, что это за лакомство. Знаком был и вкус тёплой протухшей воды, от которой в иное время отворачивались царские кони. А случалось так, что не было и этого. Например, во время первой осады Кидши. Как звали его правителя? Раньше он помнил… Тогда Тутмос с горсткой воинов был отрезан от своего войска и заперт в ущелье, и постелью служил камень, водой — собственные слёзы, катившиеся из воспалённых глаз, пищей — хрустящий на зубах песок. Рана в плечо, полученная незадолго перед этим в стычке с ханаанеями, открылась и начала гноиться, и тёплый гной, смешанный с кровью, стекал по руке. Рамери, вернейший из верных, перевязывал рану фараона кусками полотна, оторванными от собственной набедренной повязки. Ночью дул нестерпимо холодный ветер, днём немилосердно палило солнце, язык распухал во рту и мешал говорить, приходилось отдавать редкие приказания знаками. Когда военачальнику Себек-хотепу удалось прорвать кольцо врагов и пробиться к ущелью, из всех спутников фараона в живых осталось только четверо. Но правитель Кидши всё-таки стал добычей фараона, его голова вознеслась на высоком шесте над полуразрушенной стеной города, а в руках победителя остались все его жёны и сыновья, в том числе и малолетний наследник престола, который был увезён в Кемет и впоследствии стал одним из вернейших царских телохранителей. Обычная судьба пленных ханаанских царевичей, таких, как Араттарна, сын Харатту, и многих других. Фараон удивился, что ещё помнит это имя, ведь всем пленникам в Кемет давали новые имена, и Араттарне тоже дали другое — Рамери. Этот Рамери стал!.. Невольно взор Тутмоса обратился к тому месту, где обычно стоял Рамери, начальник царских телохранителей. Он был красив и силён, этот Рамери, гораздо красивее фараона. Высокий ростом, широкоплечий, прекрасно сложенный, он невольно привлекал взоры женщин, в том числе и царских. Кожа у него была смуглая, как у всех хурритов[9], но черты лица благородные, выдававшие царское происхождение. Тутмос не мог не признаться, что иногда завидовал внешности Рамери, небольшой рост и грубоватые черты лица нередко доставляли ему неприятности. А ханаанский царевич был красив и грациозен, как молодой лев, его мускулы так и перекатывались под гладкой кожей, глаза смотрели прямо и спокойно из-под густых чёрных бровей. Они были почти ровесниками, Рамери ненамного старше. Но место Рамери давно уже было занято другим, совсем другим человеком…
— У тебя сильно бьётся сердце, мой божественный господин.
— Это прошлое стучит в моём сердце, Небси.
Прошлое… Разве миновала его пора, разве будущего нет? Достаточно одного усилия, лёгкого напряжения воли — и память перенесёт его в те дни, когда земля дрожала под колёсами его колесниц. Он ясно видит военный лагерь, свой царский шатёр, коней, воинов, изорванную в клочья обувь, капли крови на белом полотне, рыжеватый песок пустыни, назойливо синий цвет неба. Он видит лица врагов, искажённые ненавистью или страхом, видит отрубленные головы, глядящие на него страдающими мёртвыми глазами, женщин, заламывающих в отчаянии руки, убитых стариков. Перед взором Тутмоса проплывают обугленные пожарами стены городов, сорванные с петель ворота, каналы, в которых воде тесно от разбухших трупов. Вот горит багровое закатное солнце, освещая долину, в которой нет ни единого камня, не обагрённого кровью. Вот сломанный наконечник копья, вонзившийся в конский глаз, вот меч, вошедший по самую рукоятку в человеческую грудь, вот чьи-то пальцы, отрубленные вместе с мечом, вот боевой топор, наискось врубленный в чью-то спину, вот труп, пригвождённый ударом копья к стволу дерева. Вот мёртвый человек, вцепившийся зубами в землю, вот ещё один, другой, третий, бесчисленное множество утративших навсегда способность дышать, смотреть, слышать. Вот боевая колесница, которую несут по равнине обезумевшие кони, мёртвая рука возницы, запутавшаяся в поводьях, не в силах сдержать их. Вот упоительная прохлада ночи, полная глухих стонов и проклятий, вот благодатный покой походного ложа, светильник, горящий у входа в шатёр, вот он сам, фараон Тутмос III, ещё молодой, сильный воин. Вот он распростёрт на земле, лежит, раскинув руки. Ранен? Нет, счастлив — он победил, он упоен победой. Могучая грудь дышит освобождение, бег крови в жилах подобен бегу Хапи во время разлива, стремителен и порывист. И в небе, как в зеркале, видит он своё лицо — счастливое. Маленькая газель тоже глядится в зеркало, которое фараон всё ещё держит в опущенной руке. Небси пришла, чтобы взять зеркало, но оставила его и осталась в нём — краешком спущенного с плеча одеяния, гибкой точёной ступней. Она ласкается к повелителю, жмётся щекой к драгоценному небти[10], щекочет шею ароматным дыханием. Вот она вся во власти фараона, она и её царство, богатая золотом и слоновой костью страна Куш. И ещё десятки царств под ногами Тутмоса составляют подножие трона его. Бесчисленные царьки, подобные Сабди-Шебе, Харатту, Субардатте, Аштаре, Лабайе и многим другим, без числа, давно уже покорены и повержены в пыль, глотают пыль, питаются пылью и становятся ею. Правда, были и такие, как Араттарна, преданные и всё же непокорные, тоже пыль, но только золотая. Тутмос видит себя пересыпающим песок, жёлто-серое пространство песка вокруг него неизмеримо, но ближе к горизонту, к гаснущему солнцу, песок становится рыжеватым, затем красным. Живительная зелень цветущих оазисов привлекательна, как полная любовной неги чернокожая красавица у фараона на коленях. Сколько раз он отдыхал в этих оазисах, сколько раз пользовался гостеприимством их обитателей, сколько раз целовал женщин, перед красотой которых отступал зной Великой пустыни, утихал жгучий ветер! Говорят, дни человеческой жизни текут, как песок меж пальцев. Оазис в этом потоке — только любовь. Понимает ли это Небси? Знает ли, как нужен отдых усталому путнику, как живительна для него прохлада цветов и воды? Воин, склонившийся от усталости на копьё, жаждет отдыха и боится его. Нужен ли покой тому, кто не знает вкуса покоя, как иные не знают вкуса пальмового вина? Во время походов он научился засыпать мгновенно, засыпать крепким сном на несколько минут, давая отдых измученному телу, случалось и не спать по несколько суток. Теперь он может позволить себе не только обычный для фараона получасовой дневной отдых между государственными делами, но даже несколько часов вечернего покоя, сидеть вот так и качать на коленях чернокожую любимицу, ласкать ручную газель. Тутмос заслужил покой, и, пожалуй, заслужила его и возлюбленная богами Кемет. Держава никогда ещё не была так велика и могущественна, никогда не простиралась так далеко на юг, на запад и северо-восток. Пожалуй, Джосер и Снофру могли бы гордиться своим потомком[11]. И это — после почти двадцатилетнего царствования фараона-женщины, которая и меча-то держать в руках не умела! Зато умела держать в своих маленьких и не слишком красивых ручках войско, задабривая влиятельных военачальников щедрыми подарками. Да, это она умела! Верхушка войска привыкла жить роскошно, не рискуя ни единой каплей крови, привыкла умащать своё тело благовониями, услаждать свою плоть изысканными яствами. А когда Тутмос стал фараоном по-настоящему, а не только по имени, пришлось узнать, что такое умащение палящими лучами солнца, что за лакомство — сухая лепёшка и гнилые финики, что такое вкус лошадиной мочи, если нет вокруг ни капли влаги, если язык прилипает к гортани и перед глазами проносятся видения. Но никто не имел права жаловаться, ибо военная добыча, дань разорённых царств, была настолько богата, что простому воину доставалось по одному-два раба и несколько сат пахотной земли[12]. Вот и эти пленные красавицы — тоже его добыча, законная дань покорённых племён. Какие они сладкие, сколько в них упоительной силы!
10
11
12