Над обиталищем покойников я пролетал и той ночью, когда осыпал твое отдыхающее тело цветками сирени, - знал, что ты спишь с открытой форточкой, что по ночам тебе все сильнее не хватает свежего воздуха, — а впоследствии прилетал к тебе по ночам в течение всей весны... Я всматривался из-под потолка в твое плоское вздрагивающее тело, темные паховые впадины, белые, как свечи, ноги, прислушивался к твоему дыханию, слышал, как ты поворачиваешься на другой бок и, странно, не по-человечески застонав, беззвучно рыдаешь во сне -плачешь не по себе, не по мне, не по кому-нибудь еще, просто что-то приснилось... ведь ты не способна плакать наяву, будучи трезвой, когда рассказываешь с хрипотцой в голосе о своей странной подружке, которая укладывается спать в янтарных бусах, на непрочитанных книгах, острых спицах, наточенных ножах и спит так крепко, что ни разу не вздрогнет во сне... а вся книжная премудрость за ночь перемещается в нее... Чего ради ты несешь эту околесицу, Туула, да и есть ли у тебя вообще хоть одна приятельница?
Я столько раз прилетал к тебе и из психушки, что на улице Васарос, и из лесов близ улиц Оланду, Васарос и Рудянс — никто бы меня просто так не выпустил, но я, превратившись в мышь, проскальзывал под застреху, а оттуда вылетал в слуховое окошко и взмывал над лесистыми холмами, над триангуляционной башней возле Мотылькового кладбища, и, описав в воздухе дугу, на бешеной скорости влетал в твое скромное жилище. При виде чужих ботинок возле твоей двери я издавал писк голосом птицы и зверька, безуспешно пытаясь проникнуть к тебе через затемненные окна и запертую форточку... Однажды, когда я опустился передохнуть на восьмиконечную башенку, что на горе Бекеша, шорох моих крыльев испугал лежавшую под солдатом женщину. Разразившись бранью, солдат встал и швырнул в меня комком земли или камнем... Они могут вцепиться в волосы! — вопила женщина, прикрывая голову, хотя я успел перелететь на дерево. Солдат успокаивал ее, снова пригибал к траве, но та ничего не желала слушать: пошли, пошли!..
Когда парочка исчезла, я неподвижно уставился на закоптелый город, опутанный сетями, утыканный радарами, запретительными знаками, заслонами и разного рода помехами, изнуренный безрадостной жизнью и тем не менее ненасытный, голодный и жадный, и осознал: мне суждено остаться здесь лишь в облике летучей мыши, которую или ненавидят и боятся, или совершенно не знают! Я обречен жить в потемках, постоянно опасаться не только людей, но и своих собратьев — настоящих летучих мышей. Прятаться от солнца и звезд, не появляться даже в сумерках на глаза ни тебе, Туула, ни ясноглазым женщинам из больницы Красного Креста, куда меня, избитого, окровавленного, привезли однажды в синем фургончике; они выволокли меня наружу и положили у дверей приемного покоя — такие же синие милиционеры, а ясноглазки поволокли меня за ноги в провонявший карболкой коридор и оставили там: пьяница!
Благословенны ночи, когда я мог прилетать и смотреть на тебя, Туула, махать крыльями пусть даже у закрытого окна, наблюдать, с каким остервенением ты вяжешь, распускаешь тот свитер и снова принимаешься вязать что-то страшное и нескончаемое, потом вдруг чему-то смеешься, наливаешь остывший чай, внезапно вскочив, облокачиваешься о подоконник и пишешь в тетрадке-соннике несколько обрывочных предложений... только вот обрывочных ли? и предложений ли?.. Снились ли тебе когда-нибудь мои оттопыренные большие уши, любимая, мышиная мордочка и острые коготки? Ах, висеть вниз головой — тоже искусство, да еще какое, поверь!.. Я видел небрежно брошенную на стул зеленую юбку с пятном от карминной помады в том месте, под которым скрывается твое бедро, когда ты застегиваешь ее, видел, как ты раздеваешься перед сном: проверив дверную щеколду, отделяющую твою территорию от кухни Петрилы, снимаешь фланелевую блузу, ту самую, что ты давала мне поносить, стягиваешь серые колготки, маленькие черные трусики и голая ныряешь в холодную постель... сворачиваешься калачиком и все пытаешься уснуть, уснуть... О чем ты думала теми одинокими вечерами, Туула? Ощущала ли, вздрогнув во сне, мою близость? Но вот, наконец, сухо кашлянув, ты засыпала — под потолком или за окном засыпал и я: чуткие уши зверька улавливали малейший сип в твоих легких, хрипы в бронхах, биение крови в висках, я слышал, как булькает в твоих сизых кишках выпитый во время скудного ужина кефир - он прокисал и темнел еще больше... Я был у тебя дома и в тот вечер, когда ты, не выдержав, навела фундаментальный порядок в пропитанной тухлыми, кислыми запахами кухне Петрилы — выскоблила все, что только можно было выскоблить, повытаскивала отовсюду горы мусора и старых газет, извлекла наконец из всех углов пустые бутылки и, сдав их в пункте приема стеклотары, купила на вырученные деньги три бутылки пива «Таурас» для Петрилы, а также стиральную пасту и зубной порошок, который в те времена еще попадался в продаже. И я видел, как этот крупный, начинающий дряхлеть мужчина вошел в кухню и остолбенел, увидев, что она так и сверкает чистотой, как он стряхнул грязь со своих стоптанных ботинок (Петрила насквозь пропах ферментами или какой-то другой продукцией, вырабатываемой на его таинственном предприятии), откупорил бутылку пива, выпустив наружу пары хмеля, выпил его до конца из горлышка, со смаком рыгнул и лишь тогда удивленно уставился на тебя, Туула, - я видел все! Послушай, детка, - просипел твой хозяин, -мой сын уже взрослый, вот-вот в армию пойдет, так не скооперироваться ли нам... а? И замолчал, прикусил язык — так ты посмотрела на него. Ну, прости, - пробормотал он, — видать, не по адресу... забудь, я тебе ничего не говорил. Расхохоталась же ты гораздо позже, прямо верещала от смеха, когда рассказывала об этом сватовстве своей приятельнице, не исключено, что той самой, которая кладет на ночь в постель спицы и непрочитанные книги.