Еще в коридоре я услышал приглушенные голоса, доносившиеся из той комнаты, увидел привычно выползавших из-под тряпичного коврика у двери рыжих тараканов - помнится, я давил их беззлобно во время перекуров вскоре после приезда из клиники нашего новорожденного. А чаще просто наблюдал, как шустро они ползают туда-сюда, исчезают в щелях и вновь высовывают свои длинные, не лишенные элегантности усы, - насекомые не вызывали во мне патологического отвращения, при виде их не подкатывал комок к горлу, ничего такого не было.
Ага, голос не один, их несколько, ну-ну. Различимы и женские. Смех, хихиканье. Не успел я побарабанить костяшками пальцев в дверь, как услышал знакомый голос, — я узнал его... Букас! Романас Букас, коренастый темнобровый гений. Обнаженная натура и пейзажи. Не Тулуз-Лотрек, но тем не менее гений. Выставки в Скандинавии, Москве и Кракове. Правда, все это в прошлом -добрый десяток лет тому назад. Да, это его голос, ни с кем не спутаешь. Остальные, похоже, умолкли - он любил, когда его внимательно слушают. А ведь я самолично их познакомил - женушку и Букаса, вот так-то. Трясущимися пальцами я зажег длинный отсыревший окурок...
- ...а лед зеленый, прозрачный, еще ни снежинки не выпало, — отчетливо расслышал я каждое слово Букаса, говорившего глуше обычного. - И только я бултыхнулся в воду, как вдруг вспомнил... плотина, в десяти метрах плотина! И как мне только воздуха хватило, как я концы не отдал - до сих пор не пойму! А я-то подо льдом, подо льдом, в сторону от нее! Головой лед пробил! Потом на бок, на спину и снова на бок...
Нет, тому металлозубому далеко до Букаса! Вот это мастер: паузы, интонации, нюансы, а ведь я еще не вижу его глаз, рук... Раз десять слышал эту удивительную историю, а теперь, поди ж ты, снова раззявился, даже про сигарету забыл, только бы не пропустить ни одного слова из его рассказа о том, как он когда-то чудесным образом спасся во время подледного лова (не исключено, что это была святая правда!), как мокрый до нитки, обледеневший брел к ближайшей усадьбе... пил... лежал в жару... бредил... выздоравливал.
Второе повествование касалось происшествия, которое впечатляло посильнее первого. Рассказчик служил некогда в погранчасти, где-то в Карпатах, кажется, в Чопе. И эту детективную историю я уже слышал из уст Букаса, правда, преподнесена она была гораздо эффектнее - это было в те времена, когда он заходил к нам на правах друга дома, вечно под градусом, всегда язвительный и в то же время немного грустный и несчастный. У него хватало ума понять, что его живительный источник уже иссяк.
- ...а Грибко, наш старшина, знал: если разденешь графиню и ничего не найдешь, полетят погоны, и не только они, ой, не только!.. Он выслеживал ее аж от самой Москвы - эта дряхлая старуха в купе ехала, по всей вероятности, с внучкой... И вот когда до границы оставалось рукой подать, Грибко обратил внимание на то, что с самого начала путешествия и буханка хлеба, и банка с вареньем на их столике так и остались нетронутыми!.. Тогда Грибко...
Я знал: старшина Грибко схватил хлеб, банку, позвал Букаса и двух сержантов в придачу, разломил в их присутствии хлеб, помешал ложкой варенье... и оттуда посыпались... золото, бриллианты, кольца... Старуха хлопнулась в обморок, девица закатила истерику, а они, Грибко сотоварищи, кутили целую неделю... беспробудно!
- Тогда Грибко... - начал было Букас, но при этих словах я шагнул в комнату: старый сказочник осекся и сердито зыркнул в мою сторону, хотя и прикинулся, что мой приход ничуть не удивил его. И все-таки удивил! Однако он сумел так естественно овладеть собой, так талантливо нацепил маску, что ни одна жилка на его темном лице с кустистыми бровями не дрогнула, даже кончик уса не дернулся. Великий мастер! И это при том, что он давным-давно не писал ни обнаженной натуры, ни пейзажей. Даже в кафе литераторов не заглядывал. Он весь без остатка погрузился в быт, скитался по общежитиям, где кое-кто еще развешивал уши, ловя каждое слово его повествования, этих самых настоящих, законченных новелл. О, Букас, обычно говорили ему женщины и мужчины, почему бы тебе не записать свои сказки!
Нет, он не собирался начинать жизнь сначала или хотя бы с ее половины. Зачем? - высокомерно спрашивал Букас. - У меня таких знакомых не счесть! Жаждут новой жизни, меняют не только паспорта, но и имена, фамилии и даже клички, идут на тяжелейшие операции, в том числе и хирургические, и вдруг обнаруживают, что все это дерьмо, что не стоило из-за него мучиться! Все вылазит наружу, как навозная куча в оттепель (великолепное образное сравнение Букаса!), и тогда - хоть в петлю! К чему? В самом деле... У него незаурядный талант, и сидеть бы ему сейчас не в этом вонючем рассаднике тараканов, а в салоне с бледноликими дамами, где к нему относились бы с почтением, предупреждали малейшее его желание. Так нет же, он все равно тут, рядом со смрадным нужником, в окружении рядовых винтиков. Ой ли? Ведь сидели тут и вполне еще моложавая Иветта, и ее сердечный друг - поэт Нецарёв, и еще несколько вполне приемлемых слушателей... Все здесь слушали и слушались только его, Букаса, он давал команду выпить-закусить, отпускал ехидные, остроумные реплики, вероятно, маскируя тем самым свою израненную душу. Я был твердо убежден - не пышные формы моей женушки привели его сюда. Одиночество.