Скажите, - спросил я как-то ослепительно-золотой осенью — кажется, в прошлом году? — увядшую, с орлиным профилем лица, женщину, развешивавшую белье, — вы случайно не жили тут во время войны? И я махнул рукой в сторону длинного монастыря за ее сутулой спиной. Жила, а как же, - просто ответила пожилая литовка. А вы, случайно... начал было я и спохватился: из моей голодной утробы шибануло не токайским, а «Изабеллой», примитивными классическими чернилами (вонища крепостью 19°, сахар 5°- классика!..). Долго еще она глядела мне вслед, стоя на крытой галерее, - старая усталая орлица...
Видите, я веду речь уже не о Тууле, не о ее рыжей шубке, в которой увидел ее когда-то впервые, не о ее флегматичном брате и его спесивых дружках, а об орлице, чернилах, нью-йоркском кузене, женившемся на чистокровной немке по имени Лотта, чьи малолетние дети в Олбани, что недалеко от Нью-Йорка, получив угощение, когда-то наверняка благодарили за это так: «Данке, фати!» Сейчас у тех детей уже свои дети, а Зигмаса я видел один-единственный раз, двадцать один год тому назад, когда он еще не был стариком. Говорят, он неплохо учился в гимназии, пилил дрова в Германии, терпел нужду в Америке — в первое время, естественно, как и прочие перемещенные лица. Тем не менее прийти к монастырю повздыхать Зигмас так и не удосужился.
Итак, Флорийонас и Зигмас, мои настоящие кузены, - они еще помнят моего дедушку Александраса, которого я в глаза не видел и который в 1944 году осел на землю возле колодца, да так и не встал, - торопились в свою окутанную сумерками гимназию по другому мосту, он и сейчас цел: солидное прочное сооружение с возведенными еще при царе чугунными перилами - и вековечным недлинным набережным из тесаного камня по обе стороны речки. Если ты порой спешишь сюда из города, то стоит промчаться по мосту, как попадаешь на улицу Малуну, а там остается нырнуть под арку - и ты дома. Со времен Пилсудского сохранилась трансформаторная подстанция почти круглой формы, хотя, как знать, может быть, это и телефонная установка, но если, очутившись в тех местах, ты попытаешься обнаружить чужой дух, то вот он: русский островок, можно сказать, в печенках Вильнюса - Пречистенский собор, строить который начала еще княгиня Юлианна2, а в течение десятилетий и столетий неустанно совершенствовали другие члены православной общины. Церковь — загляденье, хотя и тяжеловесна, как ярмарочный борец. Однажды я, втягивая ноздрями терпкий запах ладана, стоял возле внушительных размеров иконостаса, а Туула дергала меня за полу и шептала: пойдем отсюда, пошли, погляди - старухи ворчат, на нас косятся, пошли... Никто не ворчал и не косился, но мы все же вышли на улицу и побрели вдоль речки, а я все время опирался на металлические перила - не те, что на мосту, а на тянувшиеся вдоль берега - такие можно и сегодня увидеть возле Арсенала и под крытым мостом, — отменные, милые сердцу перила: как хорошо, бывало, положить на них жаркие ладони, когда у тебя разъезжались ноги, и вдыхать не продымленный холодный воздух, а удушливый порыв ветра... Точно такие же перила, только на другой стороне реки, темнели и за Туулиными окнами — она тогда жила у Петрилы, в доме с апсидой, да только мы так редко выглядывали из окон, а если и бросали оттуда взгляд, то прежде всего видели массивный, словно домна, плавящийся в зареве Бернардинский костел — в ту пору шел уже пятый год с того дня, как мой шапочный знакомый, бородач Юргис крыл его блеклой, как красный флаг над райкомом партии, черепицей. Юргис не был кровельщиком, нет, он был прорабом, обычно стоял внизу и, задрав голову, кричал: эй, еще не обед! Куда слазите? Юргис, - говорил я ему, когда мы с ним и его горе-работниками, сидя в тесной конторе под хрустальными сводами, закусывали водку килькой в томате, — Юргис, ты что себе думаешь, долго еще будешь дурака валять? Темноволосый, бородатый и мрачный, как Каспар Бекеш, он не удостаивал меня улыбкой, не жаловался, дескать, средств нет, мастера никудышные, а вот эти - он кивал в сторону молодых кровельщиков - забулдыги!.. Да ты пей, пей, — ворчал Юргис, — сейчас твоя очередь. Налегай, мужики! Юргис был отмечен печатью смерти — неужели он сам об этом не догадывался? Этим знаком был восковой оттенок его румяного лица... Или не хотел догадываться? Кровлю Юргис еще успел доделать — ее-то я и видел, выходя из какой-то «советской», как они тогда назывались, больницы возле костела Миссионеров, где навещал после первого инсульта дядю Ганса, который тогда быстро выздоравливал, - прогнозы были радужные. И каждый раз я замедлял там шаг, на площадке возле старого корпуса, тоже бывшего монастыря, - в солнечный день едва различимый внизу город как бы излучал сияние, и я тут же отыскивал взглядом красную крышу Бернардинского костела, ведь он был соседом, моим и Туулы, его крыл бородач Юргис. Юргис умер, а в последующие восемь лет его работнички так раскурочили внутренние стены, до такой степени выскоблили их так называемым зондажем, что я, заглянув однажды к Дионизасу, наследнику Юргиса, тоже отличному парню, неразговорчивому гуляке, заслуженному экономисту, никак не смог обнаружить сделанную мной надпись... А ведь я тогда, будучи, естественно, под градусом, начертал зеленой масляной краской метровые буквы — якобы переведенное на какой-то чужой язык ее имя: THULLA! Да-да, с восклицательным знаком и двумя «L». Кто тогда выбил у меня из руки кисть, задал головомойку? Уж не сам ли Юргис? Не помню.
2
Вторая жена князя Альгирдаса (Ольгерда; ок. 1296-1377), родом из Твери. Ей принадлежал замысел крещения Литвы по православному обряду.