Я и сегодня как наяву вижу себя на той трассе, только уже продрогшего, отупевшего, без единой сигареты. Мимо проносятся самосвалы, фургоны, лесовозы, цистерны. И никто даже не думает останавливаться - может, потому, что места тут уж слишком отдаленные? Голосующие, которые в состоянии заплатить за проезд, как правило, поджидают у знака, определяющего границу города. Но сейчас, спустя столько лет, это путешествие кажется мне все более привлекательным и символичным, хотя, конечно же, это была самая настоящая авантюра. Даже те раскатившиеся по степи шины наконец останавливаются и, покачавшись из стороны в сторону, беззвучно заваливаются набок. Разве это такая уж страшная картина, верно? Ты ведь простила меня, Туула, за то, что я только при виде катящихся по степи шин вспомнил о тебе? В тот момент я, не большой любитель клятв, можно даже сказать, клятвоненавистник, вздрогнул и поклялся: по возвращении во что бы то ни стало разыщу тебя — взглянуть хотя бы издалека, помахать рукой, чтобы ты узнала меня, и все! Священной казалась тогда эта клятва, я не забыл о ней и в первые дни после возвращения в Вильнюс, который показался мне продрогшим от дождя и тоже чужим, грубым, но все же не таким, как Екатеринослав или Запорожье со всеми своими трубами... Я проклинал всё на свете, но жабы не выскакивали у меня изо рта. В Вильнюсе, Туула, тебя давным-давно не было, а для меня, пожалуй, тебя вообще не было нигде — ни тебя, ни просвета в низких зареченских тучах. Я глядел на свое щетинистое отражение в лужах или бокалах пива и не знал, что мне делать дальше - жить или не жить. Но когда ничего не делаешь против воли, когда плывешь по течению, остается немало времени, чтобы посмотреть на оба берега. Меня принесло течением в небольшую бухту. В самое время, поскольку приближалась зима и реки должны были скоро замерзнуть. Моя бухточка - это комнатушка с радиоточкой (только на этот раз без криков и лязга!) за городом, в доме отдыха гигантского завода. Звание: сторож на зимний сезон. Весной контракт заканчивается. Придется без шума сниматься с якоря. Такова договоренность. Тихий уголок и восемьдесят рублей в месяц. По май включительно. Кое-какие обязанности и абсолютная независимость. Там я и зимовал, то и дело думая о тебе, Туула. Но все реже... Реже и реже. Наблюдая за прилетающими к кормушке птицами, я приметил одну синичку, которую стал звать твоим именем, Туула. Когда она прилетала, я отгонял от кормушки ворон и шумливых соек, но это были дурацкие забавы, просто так, от одиночества. Ведь в город, хотя тот был и недалеко, я выбирался редко. Писем не писал никому, тебе тоже. Зато все время посвящал книгам - у меня был ключ от библиотеки. Я прочитал даже «Жизнь Клима Самгина». Листал старые журналы в комплектах, решал старые кроссворды и заваривал черный крепкий чай. Я почти отвык от спиртного, но знал совершенно определенно: настанет весна, тронется лед на реках, и опять придется плыть по течению... И так без конца и края — что может быть скучнее? Проснувшись среди ночи, я часто не мог заснуть. От чтения глаза стали красные, совсем как от пьянства. Мне изредка устраивали проверку — раздавался телефонный звонок, но в гости приходили лишь косули. Никому зимой не было дела до этого дома отдыха, даже бомжам и грабителям. Весной, сказал я себе, весной я ее все равно найду, из-под земли достану, любой ценой отыщу. Ясное дело, я и представить себе не мог, что когда-нибудь именно так и случится, откуда мне было знать? Наступила оттепель, и срывающаяся с крыши капель вторила моим грёзам: так-так, так-так... Я жарил на электроплитке хлеб, варил чай - и снова: так-так... Я наловчился не думать о наступлении весны, но она завоевывала все новые позиции: зашипела как дракон, ночью выкорчевала с корнями сосны и ивы вокруг дачи и даже задумала устроить потоп в подвале охраняемого мною объекта. Но так и не затопила его. Приехали рабочие, распилили бурелом, а когда вслед за ними прибыли веселые матершинницы малярши, сомнений не оставалось: кончаются мои благодатные денёчки, здравствуй, загаженный мир, я вновь спешу в твои удушающие объятия! Глаза мои открыты еще шире, чем прежде, а кожа задубела так сильно, что и шилом ее не проткнешь... Из такой впору шить башмаки для бродяг, да только она мне и самому еще была нужна, к тому же, как выяснилось впоследствии, не такая уж она была загрубевшая... не такая толстая...
XI
Мало-помалу можно, пожалуй, смириться со многими вещами: с обрушивающимся на голову небом, со своей неуклонно дегенерирующей тенью, даже с тем, что ты, глубоко вонзив ногти в тело, не чувствуешь боли. Требуются более острые ощущения, более суровые будни, чтобы ты, собравшись с силами, помотал головой и похолодел от ужаса: неужели это я, неужели это не сон? Чтобы поутру ты, окровавленный, избитый, с гудящей головой, приоткрыл заплывший глаз и обнаружил, что находишься на Мотыльковом кладбище — уж не во сне ли? Нет! Вон неподалеку серое здание похоронного бюро, ты ведь ползешь туда? Туда, туда, бормочешь себе под нос, куда ж еще? Покуда жив, знай, ползешь... правда, еще не умирать, еще пожить... А зачем? Вон мотыльки порхают над головой, но стоит тебе остановиться или прилечь на траву, чтобы передохнуть, как они едва ли не задевают крылышками твое лицо. Интересно, что они чувствуют, опустившись на него? А ничего. Ничегошеньки... Июнь. Уже июнь! Где ты ошивался целую зиму, где тебя носило? Ой ты, пчелка серокрыла, где ты меду раздобыла? Меду? Ну, ладно, не меду... Ползи, ползи, дерьмо собачье! Вон неподалеку от похоронной конторы, на лужайке, офицеры в парадной униформе цвета легированной стали. Ясное дело, своего покойника пришли хоронить. Пусть мертвые хоронят своих мертвецов... «Wir sind ein okkupiertes Land!»... Ну и что? Ползи, мямля, плетись, может, малость прочухаешься... умойся в луже, смой кровь с физиономии... вода тут чистая... видишь — зеленая лягушка оседлала листок на дне? «Wir sind ein okkupiertes Land!» Да за такие слова... знаешь, что с тобой сделают за эти слова? Что? Пожизненная... пожизненная койка в психушке! По гроб жизни... или смерти. Ничего, ничего! Ну, а те офицеры... ничего, пусть постоят! Vivere pericolosamente! Родина слышит, родина знает... А вон и гренадеры с карабинами в руках. Похоже, палить будут в честь своего. Свояка, как они говорят. Своего свояка... Ползи, смочи росой запекшиеся губы! А росы-то и нет, солнце печет вовсю с самого утра... прямо как в степи! Ни облачка, как в Кафе! Пошел ты на охоту! — это один мундир цвета легированной стали говорит другому легированному. А солнце палит, мочи нет! Sobre toda la España el cielo está despejado!25 Вот и приступим к штурму Дворца ритуальных услуг... Пора, вперед! Ведь там, рядом с залом № 3, расположился твой приятель и все пишет, пишет надписи на траурных лентах. На трех европейских языках пишет - литовском, польском и русском! «Дорогому дяде, зверски замученному в больнице! Спи спокойно...» Нет, так не положено, имеется утвержденный список траурных надписей, выбирай на вкус, только чтобы никаких мучений, никаких болезней и приступов! Трое лентописцев сидят в душной комнатушке и без устали трудятся с утра до ночи - пишут черной вонючей краской с примесью каких-то химикатов, это для того, чтобы кладбищенские воры не смогли, оборвав ленты с венков, выстирать их и продать снова... Вперед! Sobre toda la España...