И впрямь, прикатывает серебристый катафалк, мы грузим мешки на помост и везем через весь Вильнюс в гастроном «Ритас», куда же еще! Вот и всё: я стою чистенький, прилизанный, можно сказать, уже в форме, загорелый, в индийской зеленой рубашке, брезентовых брюках, в новеньких сандалиях за четыре рубля, в треснутых солнечных очках, с льняной кошелкой в руке, и настроение у меня почти приподнятое. Прощай, загородный курорт Ерузалимка, здравствуй, город, вступающий в середину лета!
Ну, - говорит лентописец, когда мы останавливаемся возле кизилового куста, напротив транспортного кольца, которым начинается улица Оланду, — теперь сам шевели мозгами! Он даже читает мне небольшое нравоучение, то и дело упирая на то, что сам вот уже полтора года как завязал. Понятно? Яснее ясного. Ступай, благодетель ты мой, спасибо тебе за все! Он шелестит красными банкнотами, вырученными за сарайную тару, и торжественно вручает их мне: бери, заработал! Но! Но запомни: больше я тебя спасать не буду, так и знай!
Я спускаюсь под мост — пройдусь пешком вдоль реки. Во дворе пожарной части невидимый пожарный учится играть на баяне. Эх, яблочко, куда котишься?.. Куда, куда! - мысленно отвечаю я, туда, где можно без труда... Я, можно сказать, восстал из мертвых! Каждому пропойце - по мягкому смертному одру! Такой одр, естественно, нечто из области патологии... Вдоль реки, все дальше и дальше... Эта дорожка не для выгула собак, да и машины тут не ездят. Я пребываю в непривычном, не поддающемся определению состоянии, которое, пожалуй, сродни возвышенной печали. До меня доносятся обрывки разговоров: берем кило сахару, ложку лимонной кислоты... Опоры моста испещрены надписями — нынче их авторам полегче, у них большой выбор распылителей, люминесцентных красок, а вот я, дурак, когда-то вынужден был малевать огромной кистью на стене Бернардинского костела заветное имя — Туула. Жаль, что у меня нет современного средства, не то с радостью запечатлел бы несмываемой краской какое-нибудь словцо или даже фразу похлеще рядом с татаро-монгольским ругательством или именем модного идола. Хотя бы такое: «Cacato» — дерьмо! Или: «Strontio cacato per forte!» Притом, без перевода, а он таков: исторгнутое через силу говно. В былые времена наши предки с такими мытарствами вырезали на коре какого-нибудь плакучего дерева свое или чье-то имя, а сейчас прыснул - и готово! Всюду прогресс, а солнышко так ослепительно светит в глаза, так гулко гудит не совсем белый пароход, вот уже сорок лет усердно бороздящий реку, так пронзительно ярки и зелень вокруг, и сам этот день, что даже мрачный дворец литовских вельмож Слушков и камеры пересыльной тюрьмы, высящиеся на берегу реки, не способны испортить праздничное настроение, овладевшее мной в эту среду. А пароход все плывет-загребает по реке... Да ведь это «Ташкент»! Сейчас съем мороженое, выпью кофе и покурю, не забыв покрошить воробьям крендель.
С какой стати я все это рассказываю? Кого хочу обмануть? Ведь снова все кончится раскалывающейся от боли головой, опухшей физиономией и трясущимися руками! Сказки выпивох, пожалуй, сродни сказкам о животных. И те, и другие начинаются со звонкого ржания, тявканья, мяуканья, а кончаются блеянием, разверзшейся землей, мерзким зловонием, зубовным скрежетом и гееной огненной. Caput mortuum26 да череп — череп пьяного зверя... А ведь ребятишки особенно любят сказки про животных... Счастливые люди счастливо живут и рассказывают сказки об ужасных вещах... Зачем? Лучше бы рассказывали сказки волшебные, арабские или кавказские, у них обычно счастливый и веселый конец: и тогда оба они залезли под покрывало, погасили огонь и достигли предела мечтаний — такова формула! Но разве перед тем, как забраться под покрывало, они не пили вино? Арабы? Вино? Эх...